Ювелир с улицы Капуцинов - [2]

Богдан притаился под яблоней, с опаской озираясь. В последний раз был здесь еще перед войной — за год всякое могло случиться…

Осторожно обогнул сиреневый куст. Возле сарайчика что-то белело на веревке. Потянул на себя — неожиданно глуповатая, счастливая улыбка расплылась по лицу: держал в руках старое полотенце, на котором мать вышила красных петушков. Запрятал лицо в мягкое полотно, вдыхая пьянящие, с детства знакомые запахи, — это полотенце обычно висело в кухне около венков лука и крепко пропиталось его горьковато-сладким ароматом.

Теперь Богдан почти не сомневался: Катруся здесь! Подошел к окну, тихо забарабанил пальцами по стеклу. И сразу же присел за бочкой — кто его знает, может, в доме кто-нибудь чужой.

Когда увидел в окне едва заметное в темноте лицо, забыл про всякую осторожность, выпрямился, припал к стеклу. Девушка испуганно отшатнулась.

— Что вам нужно? — донесся приглушенный голос.

Богдан облизал сухие губы.

— Катруся… сестричка…

Ему казалось, что он чуть ли не выкрикивает эти слова, и только по тому, как Катруся смотрела — испуганно, явно ничего не понимая, — сообразил: слова эти остаются в нем так и не произнесенными.

— Катруся, — сказал громко и жалобно, точно набедокуривший ребенок, — это я, Богдан…

Бледное лицо мелькнуло за занавеской, скрипнула дверь, и маленькая фигура в белом бросилась к Богдану. Увидев еще одного человека, Катруся вскрикнула и спряталась за брата.

— Тише! — сказал Богдан. — Ты одна?

— Кому же еще здесь быть?

— Хорошо. Это Петро, товарищ… Он ранен… Я ему помогу, а ты иди вперед…

После грязного барака эта комната с полированной мебелью и простеньким ковром на полу казалась необыкновенной. Петру не верилось, что такая роскошь может существовать в трех километрах от центра города, от Цитадели, где заживо гниют пленные… Особенно почему-то поразил кактус на подоконнике. Выходит, жизнь не остановилась.

Он лежал на диване, смотрел вокруг, и слезы невольно катились из глаз. Богдан и Катруся склонились над его ногой. Катруся, заметив слезы, сочувственно спросила:

— Больно?

— Нет… — покачал головой. Действительно, боли не испытывал, нога словно одеревенела… Кактус… Он вспомнил: точно такой же стоял в их киевской квартире…

Катруся нагрела воды, принесла белье.

— Простите, немного, правда, великовато, это брата…

“Смирительная рубашка”, — подумал Петро, переодеваясь.

А Богдан посмотрел и засмеялся. Смеялся долго от всего сердца. Петро понимал — хохочет не над его действительно комическим видом, а потому, что после всего пережитого почувствовал себя, наконец, че­ловеком. Богдан неожиданно умолк. Опасливо покосился на окно, потом сказал:

— Катруся, постели нам в каморке, а к двери придвинь шкаф. Поговорим потом, теперь — спать!

Кладовая — длинная узкая комнатушка. Здесь трудно поставить даже одну кровать. Катруся постелила на полу. Свежие простыни и наволочки пахнут смородиновым листом — белье, видимо, сушилось в саду над кустами.

Петро закрыл глаза и долго лежал неподвижно, ощущая лишь боль в ноге и мягкую нежность подушки…

…Но вот неожиданно открылась дверь — и к нему подсел капитан Воронов. И это уже не кладовка с мягкой, чистой постелью, а их длинный темный барак. Рядом лежит Богдан, укрывшись грязной шинелью. Они снова начинают шепотом обсуждать план побега. Воронов почему-то сердится, повышает тон, и Бог­дан своей широкой ладонью закрывает ему рот.

Но где же это стреляют? Почему надсаживаются автоматы? Ведь заключенные еще только подползают к колючей проволоке — десятки изнуренных людей в изорванной одежде. Впереди Богдан с ножницами — неведомые друзья, рискуя жизнью, перебросили их сюда, за проволочную ограду. А позади он, Петро, с одним-единственным на всех пистолетом… Нет, оказывается, это не автоматные очереди, просто громко стучит сердце, кровь с шумом пульсирует в висках. Богдан перерезал проволоку — поползли один за другим.

Скоро и его черед — передние, вероятно, уже далеко. Вот и дыра. Осторожно, чтобы не задеть проволоку, приподнялся, опираясь на локти, и тут же припал к земле. Неужели часовой что-то заметил?! Заметался луч прожектора, вдоль ограды резанул пу­лемет. На секунду прожектор осветил в темноте фигуры людей, которые неслись по склону горы к городу.

Заметили…

Теперь уже нельзя колебаться — кинулся через дыру, обдирая руки и плечи, побежал под автоматными очередями, петляя как заяц. Споткнулся, покатился с горы. Видно, сильно зашиб ногу, так как не мог уже подняться. Лежал, кажется, целую вечность. И не заметил, когда его подхватил Богдан…

Опять темная узкая улица… Мотоцикл мчится прямо на него. Яркий свет фары по-театральному вытягивается в узкий длинный луч. Петро знает, луч этот смертельно опасен: если заденет — конец. И Петро вновь припадает к стене, стараясь быть совсем незаметным, но тело его почему-то растет и растет… Сейчас луч неумолимо врежется в сердце… Но, метнувшись, луч лишь ожег ногу и погас.

…Петро вскочил. Где он? Темно. Кто-то тяжело дышит рядом. Душно… Где же все-таки он? Коснулся подушки — и вспомнил.

Бред долго еще не оставлял Петра. Проснулся Богдан, зажег спичку, дал напиться чего-то кисловатого — должно быть, фруктового сока. После этого Петро крепко заснул и очнулся, лишь когда Богдан стал тормошить его.