Юстиниан - [81]

Тебе будет интересно узнать, что, пока мой начальник в бессильном бешенстве метался по Равенне, я успел снова немного взбаламутить Африку. Через свои контакты в епархии я убедил Гунтарита — римского полководца, но вандала по рождению (к моему изумлению, казна задолжала его людям жалованье) — войти в сговор с вождями мавров и поднять мятеж против Рима. Зная, что ты вернёшь мне мою долю, когда Либертас вновь будет активна, я взял на себя смелость обещать материальную поддержку любым восстаниям. Рад сообщить: мне поверили на слово, в результате чего Артабан, командующий римской армией в Африке, сейчас не знает, куда деваться от бунтующих солдат и мавров.

Что касается войны в Италии, то я избавлю тебя от скучных подробностей — нудного перечисления осад с обеих сторон, вылазок, манёвров... скажу лишь, что Велизарий получил долгожданное подкрепление. Военная кампания нанесла страшный урон гражданскому населению и всей стране, скоро повсеместно начнётся голод. Несомненным плюсом для нас является то, что в результате Юстиниан быстро становится предметом всеобщей ненависти.

Но лучшее я приберёг напоследок. Вновь прибегнув к обещаниям и посулам, я уговорил часть исаврийцев — за деньги, естественно, — открыть Порта Асинария[127]. Готы ворвались в город, и я счастлив сообщить, что Вечный город ныне во власти Тотилы.

Пребывая в полной уверенности, что вскоре получу от тебя весточку, я оставляю это письмо на старом месте, близ гробницы Цецилии Метеллы, на виа Аппиа. Думаю, этого ты и ждёшь, зная, что я нахожусь в непосредственной близости от Рима вместе с Велизарием. Vale!

Написано в Порте[128], в XIII Январские календы, в год от основания Рима 217[129].

Постскриптум. Прикрытие моё надёжно, как скала. В самый разгар болезни император вызвал меня и сказал, что хотел бы вознаградить всех тех, кто был с ним рядом в трудную минуту (полагаю — ха-ха! — что он имел в виду и Никейское восстание). Ужасным каркающим шёпотом он сообщил, что после войны, когда надобность в моих услугах в качестве историка и летописца отпадёт, он сделает меня префектом Константинополя или — если умрёт к тому времени — распорядится на сей счёт заранее. Признаюсь — я был тронут, и мне даже стало жаль старого лиса. Он лежал на своём ложе — жалкий скелет, наподобие тех отвратительных мумий, что покоятся в римских катакомбах. Кроме того, стоя так близко от него, я смертельно боялся подцепить чуму. Однако нельзя же игнорировать приказы императора. Феодора тоже — надо отдать ей должное, ухаживала она за мужем самоотверженно, не отходя ни на шаг, — выглядит так, словно одной ногой уже стоит в могиле. Глаза у неё ввалились, взгляд тревожный — возможно, это от недостатка сна, но возможно, и от проявления скрытой болезни, впрочем, это лишь моё предположение».

«Аникий Юлиан, сенатор, — Прокопию Кесарийскому, летописцу. Ave!

Дорогой “Регул”, самый верный, смелый и профессиональный из моих коллег — пишу в спешке, лишь для того, чтобы: а) поблагодарить тебя за успехи в деятельности во имя Либертас, б) чтобы сообщить — увы, Либертас распущена и с) чтобы предупредить: уничтожь всю корреспонденцию, относящуюся к нашему движению. Я полностью раскрыт. Агенты Юстиниана выследили меня, и теперь мне приказано явиться в монастырь Святой Екатерины на горе Синай, где я буду заточен до конца своих дней за “измену”. В отношении тебя я почти полностью уверен, что твоя связь с Либертас никому не известна, и так оно и останется, если ты будешь вести себя осмотрительно.

Прежде чем ловушка захлопнулась, я успел выполнить твои обязательства перед нашими друзьями в Африке и Риме. Да сопутствует тебе удача в жизни. Возможно, мы и проиграли, но нам удалось всё же нанести удар по римским ценностям. Vale!

Написано в Анконе, в Февральские ноны, A.R.U.C. 218[130].

Постскриптум. Мы больше не увидимся, друг мой. Климат на горе Синай, как я подозреваю, крайне неприятен, а монашеская жизнь невыносимо скучна. Именно поэтому я предпочитаю последовать лучшим римским традициям и вскрыть себе вены в ванне — разумеется, читая при этом возвышенные строки из Горация и Катулла».

ДВАДЦАТЬ ШЕСТЬ

Две природы Христа едины в одной Его

ипостаси...[131]

Леонтий Иерусалимский,

Против монофизитов, 532 год

Тройное несчастье — чёрный мор, Тотила в Италии и мятеж в Африке — изменили и отсрочили выполнение Великого Плана Юстиниана в той его части, которая касалась установления единого вероисповедания по всей Империи. Однако теперь Велизарий вернулся в Италию; в Африке, после возобновления вечного (и, несомненно, временного) перемирия с Хосро[132], Иоанн Кровопролитный наводил порядок; чума обессилела и остановилась — и полностью выздоровевший император воспрянул духом, позволив себе вернуться к проблеме противостояния халкидонцев и монофизитов.

Юстиниан мысленно представлял себе поле этого боя...

Успешные интриги Феодоры и Антонины привели к тому, что на престол Петра сел Вигилий, сочувствовавший монофизитам[133]. Таким образом, на ультрахалкидонском Западе появился понтифик-еретик! На Востоке же помимо Константинополя, где патриарх Мина был убеждённым халкидонцем, практически все епархии, в особенности самые богатые — Египет, Сирия и Палестина, — были монофизитскими. Для правителя более циничного и менее идеалистичного — как, например, Хосро — такое двоеверие было бы утомительным, но, по существу, ничем не примечательным. Однако Юстиниан был идеалистом — и не был циником. Он считал, что двоеверие грозит Империи расколом. Себя, как наместника Христа на земле, он считал обязанным не допустить этого. Император послал за Феодором Асцидасом, митрополитом Кесарии, чтобы тот помог решить эту проблему. Феодор был умным, образованным священником, хорошо знавшим светскую жизнь и не чуравшимся её, а более всего на свете он любил интеллектуальные дискуссии...