— Гривну для почину!
— А-а! Ну, да что говорить, одно слово вешшь. Дочку я замуж сооружаю, вот дело-то!
— За кого?
— Вдовый мужик-то, братец, и да вот, поди ты, не пьющий, нет энтого баловства-то за ним! Ну, так бабы-то говорят, вишь, самовар надоть да перину, а я-то, признаться, боле за струментом!
— У тебя деньги-то есть ли? — выслушав его, неожиданно спросил Мирон Игнатьевич.
— Деньги-то? А на что бы это тебе?
— Любопытно бы!
— Не полагай… Мы ноне с деньгой!
— То-то, коли ты для одного разговору, так отваливай, и без тебя много шляющих-то! И ты, молодка, тож не затеняла бы свету, не по нраву цена, ну и подь в другое место, вернее будет.
Мужичок, сооружающий замуж дочь, конфузливо почесал в затылке, бесцельно посмотрел в сторону.
— Сторони-ись! — крикнул, оттолкнув их от прилавка, крестьянин средних лет, в новом зипуне, с заломленной на затылок шапкой; в лице его сияло самое веселое довольство. — Видал ты столько денег, а-а? — обратился он к Мирону Игнатьевичу, развернув руку и показывая ему скомканный в ней пучок ассигнаций. — Много?
— Не считал, — отвечал он.
Вслед за ним из-за угла быстро вывернулась молодая красивая женщина и, подхватив его под руку, с силой оттащила от прилавка. Повернувшись к Мирону Игнатьевичу, увлекаемый, среди общего хохота сидельцев и толпившихся у балаганов крестьян, только кивнул ему головою и крикнул: "Знай!"
— Ай, баба! А-ах-ха-ха-а! Как она его! — прыснул седой как лунь старик в поношенной малке и, всплеснув руками, даже присел от удовольствия. — Ну-у, а что, купец, у вас в городах-то есть экие бабы? — наивно обратился он к Мирону Игнатьевичу.
— Худой-то посуды везде много! — ответил тот.
— И ей-богу! А-ах, как ты верно это, ну и купе-ец! Давай мне за энто обутки, утрафил ты мне энтим словом-то.
— По зубам дать, помягче, аль пофорсистей, кожаные с подбором? — спросил он.
— Свистун у меня, люби его бог, ноготь экой, в палец растет! — пояснил он.
— И с ногтем исшо, а-ах ты, старый! Гляди-ко!
— С ногтем! А ты как бы думал? — говорил он, ощупывая поданные ему Мироном Игнатьичем кошомные валенки. — А жидковаты ровно? — спросил он.
— Внучаты доносят, — не ты!
— А робят-то что ись не было, вот, друг, болезнь какая! — пожаловался он.
— Что ж так обштрафился, а?
— И радел, сердцем радел, — не было! — с тоскою в голосе ответил он.
— Помочь бы сделал!
— А-а, на ложе-то это? — с удивлением спросил он.
— Худую-то полосу ведь завсегда помочью вспахивают, и был бы с урожаем без горя, не догадался, старый, а? — насмешливо спросил Мирон Игнатьич.
— Строго-ой я… о-о!
— А-а-а!
— На энти дела… у меня баба в струне.
— А старый, говоришь, а?
— Не диви… хе!.. старый… Ты, к примеру, что за обутки вот возьмешь, а? Мотри только, с меня дешевле бери, старенькой я, убогой!
— Со старенького-то и взять надо дороже! Старому человеку на что деньги; молодому, ну-у, будто девки блазнят, можно спуск дать, а тебе нешто в гроб нести! Ну, да бери уж за семь гривен, что тебя обидеть… И без того бог убил!
— О-ох, убил! Верно! А все гривенку сбрось за божью-то обиду, а?
— Гривенку-то эту чья рука пообидела, та и пошлет!
— Не пошлет!
— Угневил, значит, свечу!
— На свечу-то и выторговываю, снизойди.
— На свечу ли, мотри, старый? Норовишь-то одному богу, а не поставь другому, туда вон, под ельник, а? — спросил он. — Ну, да бери уж за шесть, что с тебя!
Старик, кряхтя, достал ситцевый кисет, истрепанный временем, как и сам он, и, вынув из него пригоршню медных денег, долго пересчитывал их, внимательно осматривая подслеповатыми глазами каждую монету к свету.
— Все! — произнес, наконец, он, кладя их на прилавок. — Надоть бы вот исшо пятачок с тебя уторговать… ну… будто на слово боек, владай им! — И, махнув рукой, он отошел, бережно укладывая кисет за пазуху.
Крестьянин, торговавший самовар, все время стоял за углом балагана, пережидая ухода старика, и едва тот отвернулся от прилавка, он снова подошел и облокотился на него.
— Более гривенки уступочки с самовара-то не будет, а? — мягким, заискивающим голосом спросил он. — Я бы за восемь-то рублев не постоял!
— И я не постою, коли деньги покажешь! — отвечал ему Мирон Игнатьевич.
— Рази первей разговору деньги-то кажут, а?
— Не инако… потому с покойной совестью будем язык трепать,
— Покажу, не сумняйся!
— Ну… ну… покажи.
— Заведенья-то вот нет, чтобы наперво, значит, казать-то их. Може, мы и ценой не выговорим!
— Не отниму, твое при тебе будет! Сойдемся — ладно, не сойдемся — прощенья просим, напредки порога не обивай!
— Нехорошо энто, купец, неуж я бы, к примеру, без денег пошел, а?
— Секунд показать-то, долго ль?
— Обида!
— Никакой, похвала скорей, исшо мужик и на шапке заплаты, и полушубок дыра на дыре; а денежный, энто по-хвала-а-а!
— Не порядок! — тем же обидчивым тоном ответил он, отодвигаясь от прилавка и избегая глазами насмешливого взгляда, каким провожал его Мирон Игнатьевич.
Пока Мирон Игнатьевич хозяйничал в балагане, на широком дворе занимаемой Петром Матвеевичем квартиры подряженные для доставки рыбы возчики из ближних к Тобольску деревень складывали и упаковывали ее, под наблюдением Семена, в розвальни и пошевни. Более десяти возов были готовы к отправке. И сам Петр Матвеевич, одетый по-дорожному, хлопотал на дворе с Авдеем около повозки, приготовляясь к дальнейшему объезду деревень по Иртышу и Оби. В то время как Авдей запрягал лошадей, он укладывал в повозку дорожные вещи, упаковывая их в сено.