Юродивый - [62]

— Будем, — ответил я, не сознаваясь сам себе, что разочарован. Вот уж это двойственность человеческой натуры, и хочется и колется и мама не велит.

— Ты спи, я только помолюсь на ночь, — сказала Марфа, направляясь к пустому красному углу. Личные иконы для простых крестьян были еще непозволительной роскошью.

Она встала на колени и о чем-то долго тихо разговаривала с Богом. Слов я не разбирала, да и не старался подслушать. Молитва вещь слишком интимная, что бы допускать в разговор человека с Богом еще кого-то, третьего.

Я уже засыпал, когда девушка легла рядом. Сон сразу прошел. Она повозилась, устраиваясь на жесткой лавке, и тяжело вздохнула. Я отодвинулся, что бы ей было удобнее.

«Если я облысею, у меня вся голова окажется в шрамах» — думал я, отвлекаясь от близкого женского тепла.

Марфа пригрелась и затихла, кажется, уснула. Неожиданно застрекотал сверчок. Отчего-то считается, что от этого в доме делается уютно. Может и так, но мне он просто мешал заснуть. Я закинул руку за голову и лежал с закрытыми глазами. То, что за два дня меня никто не навестил, было очень странно. Равно как и то, что в избе мы с девушкой живем вдвоем, в то время как хозяева ютятся у соседей.

Марфа спала неспокойно, металась по лавке, видно, ей снилось что-то неприятное. Я тихо встал и вышел на улицу. По-прежнему шел дождь. Я полюбовался на черноту ночи и вернулся в избу. Однако лечь не успел. В дверь вдруг тихо постучали. Пришлось пойти посмотреть, кому не спится в такую позднюю пору.

Я осторожно приоткрыл дверь и задал обычный в таких случаях вопрос:

— Кто там?

— Боярин, выйди во двор, разговор есть, — позвал снаружи тихий мужской голос.

— Ты кто и что тебе нужно? — в свою очередь спросил я, не намереваясь попадаться на детскую уловку, если во дворе меня ждет засада.

— Да я это, Гришка Гривов, — чуть громче сказал ночной гость, и я узнал голос крестьянина, из-за которого и предпринял всю операцию по освобождению коровинских крестьян.

— Гривов? Ты что так поздно, — удивился я, — заходи в избу.

— Никак не могу, выйди сюда, — требовательно прошептал он.

Пришлось выйти под дождь, Гривов выделялся в беспросветном мраке ночи более темным пятном. Как только я вышел, он схватил меня за рукав и потащил вдоль стены.

— Ты что это? Ты куда меня тянешь? — удивился я, однако подчинился его тревожно-цепким рукам.

— Тише, — попросил он, останавливаясь в конце стены, — у меня к тебе разговор.

— Я тебя давно ищу, — начал, было, я и, замолчал, понимая, что теперь уже не я его, а он меня разыскал по неведомому срочному делу. — Говори, что у тебя стряслось?!

Мужик довольно долго молчал. Было видно, прежде чем начать разговор, внимательно всматривается в невидимый ландшафт.

— Тебя хотят заживо сжечь, — ответил он, когда удостоверился, что никого поблизости нет.

— Меня? Чего ради? — без особой тревоги, спросил я. Вроде бы пока никаких смертельных врагов у меня здесь не появилось.

— Сам не знаю, — ответил Гривов, — здешний барин приказал сжечь вас вместе с девкой. Потому я к тебе и не заходил.

— Что за барин, не знаешь, как его зовут?

— Кошкиным кличут, Афанасием Ивановичем. Нас погорельцев хочет у себя в крепости оставить, только мужики сомневаются. Больно уж он крут… Со своих холопов кожу вместе с мясом дерет.

Мне имя Кошкина ничего не говорило.

— Очень строгий боярин, — продолжил Григорий. — Велел сегодня под утро вам двери подпереть, обложить избу соломой и сжечь.

Я задумался, причин для зачистки могло быть несколько. Например, до меня дотянулась лапа Москвы. Или Кошкин собрался прихватить чужих крестьян и боялся огласки. Возможен был и фантастический вариант: мачеха Марфы узнала, что падчерица жива и решила избавиться от девушки.

— Спасибо что предупредил, — поблагодарил я. А как же ваши крестьяне, смолчат?

Я подумал, что после спасения из плена, в такой ситуации, они могли бы продемонстрировать небольшую благодарность.

— Что крестьяне! Мы народ подневольный, к тому же, у всех семьи. Скоро зима, а жить негде. До холодов новых изб не срубить, ребятишки помрут… Сам должен понимать, своя рубашка ближе к телу! Нам без барской заботы никак не прожить…

Крестьян понять было можно, но когда такая равнодушная неблагодарность касается лично тебя, да еще в тяжелый момент жизни, когда ты не можешь толком защититься, становится немного обидно. Чтобы прервать неприятный разговор, я спросил о другом:

— А что со Степаном, с казаком, с которым мы вас освобождали?

— Этого я сказать не могу. Видел его по первости здесь на селе, а куда потом девался, не знаю. Тут у нас, ты сам понимать должен, невесть что делается. Пока убитых похоронили, раненные по избам лежат, больных много, не до твоего казака было. Наверное, уехал, что ему с мужиками делить.

— А как Иван Иванович?

— Его еще тогда в лесу убили, жалко, мужик он был справный, пятеро детишек сиротами остались, один другого меньше.

Мы почтили память организатора сопротивления несколькими секундами молчания, на большее, не было времени.

Потом я сказал то, что волновало меня:

— Гриша, мне очень нужна твоя помощь, помнишь, ты водил меня в лес к нечистым. Сможешь отвести? Мне обязательно нужно туда попасть!