Юрий Тынянов - [163]

Герои Ю. Н. Тынянова, не в пример героям А. К. Виноградова, ошибаются часто. И ошибаются они не только из-за исторической ограниченности своего времени и недостатков собственного интеллекта, но и потому, что ошибался Тынянов. При всем этом Тынянов избежал ошибки, оказавшейся для Виноградова роковой и поставившей его вне пределов серьезной литературы. Тынянов не модернизировал и не иллюстрировал историю, не соединял исторические события пейзажем или женской улыбкой, полной очарования, и не заверял читателя, что у героев его книг все благополучно по части идеологии.

Книги А. К. Виноградова нравятся читателям, которые не знают, что литература открывает неведомые, спрятанные, новые стороны жизни.

Я так подробно остановился на творчестве А. К. Виноградова из экономии места: лучше показать на примере одного писателя некоторые художественные особенности творчества многих других писателей.

Читатель плохих писателей ищет в литературе привычных словосочетаний, образующих похожие на уже известные из других книг характеры. Человеческие же характеры и проявления их не похожи друг на друга, как не похожи друг на друга лица разных людей.

Поэтому всякий характер и всякое его проявление, похожие на другой характер и на другое его проявление, всегда кажутся нам недостоверными и заимствованными из литературного или другого легкодоступного источника.

Оригинально же, то есть подлинно и правдиво, только такое проявление характера, которое свойственно лишь этому человеку.

Человеческая подлинность — это безупречное умение походить на себя самого. Она возникает только тогда, когда произведение неповторимо, то есть оригинально.

Продолжение чужого пути — достояние не художников, а эпигонов. Смысл их трудолюбивой работы заключается в посильной компрометации сделанного художниками. А так как эпигонов очень много, то дело их не стоит.

Стада эпигонов вытаптывают жанры, просодии, массивы слов, пласты тем, мотивов, сюжетов.

Значение книг Ю. Н. Тынянова в том, что это оригинальные книги, то есть книги, полные правды и подлинности.

Строгая, сдержанная и точная простота русского исторического искусства, его непрощающая осторожность стали отличительной особенностью национальной школы. Поэтому возникавшие временами намерения опровергнуть Эту отличительную особенность не без основания казались неорганичными и вызывающими серьезные опасения.

Такого рода опровержения были не пятиминутным увлечением, а не однажды возникавшей попыткой, и не всегда такая попытка бывала отражена. Все это очень скоро выходило за пределы только литературных дискуссий и охватывало широкий круг людей и явлений.

В некоторых случаях это выглядело таким образом.

На бульваре, начинающемся у Арбатской площади, вместо памятника, который стоит сейчас, раньше стоял другой памятник. Раньше памятник был поставлен Гоголю. Гоголь был сутулый, нос у него был длинный, сидел Гоголь как-то боком, зябко кутался, на людей не глядел, и ничего похожего на Кузьму Минина в нем не было, хотя он тоже по-своему был замечательный человек.

На пьедестале памятника были изображены персонажи писателя, и между писателем и его персонажами была связь человека и его дела.

Но случилось так, что в старом споре о Гоголе, о памятниках, о том, что важно в искусстве — правда или помпезность, победу одержали сторонники неправды и помпезности, в результате чего был воздвигнут более высокий или, как уверяли его поклонники, более возвышенный памятник.

Как видите, спор идет о величине памятников. А многие думали, что дело совсем не в этом.

То, что возвышение получилось не безоговорочно удачным, стало ясно очень скоро, но вряд ли только сила художественной логики способствовала тому, чтобы андреевский памятник сутулому человеку, написавшему «Ревизора», «Невский проспект» и «Мертвые души», был возвращен из ссылки на поселение во двор дома, в котором он некогда жил.

Такое явление, как возвышение памятников, возникает тогда, когда скульптор в благодарность за все то хорошее, что сделал исторический герой, платит ему только одним искренним и только одним бесхитростным восхищением, ни о какой плате больше не думая.

Вопрос о величине и композиции уличных монументов представляет особенный интерес в связи с периодически возникающим и не всегда встречающим сопротивление обожанием хрестоматийного глянца.

Памятник, в 40-х годах поставленный кому-то на бульваре, начинающемся у Арбатской площади, отразил только искреннее и только бесхитростное восхищение, в течение некоторого времени распространенное среди ограниченного количества скульпторов.

Академическая и практическая проблема пресечения обожания хрестоматийного глянца связана с другой — с необходимостью строгого, внимательного и придирчивого отношения к равенству «хороший художник (полководец, музыкант, изобретатель) — хороший человек», якобы само собой разумеющемуся, возникающему самопроизвольно и автоматически.

Столь же автоматически и самопроизвольно предполагается, что хороший художник плохим человеком быть не может, и, чем художник лучше, тем лучше и человек. А так как исторические романы чаще всего пишутся о людях с чином не меньшим, нежели у Юлия Цезаря, то со страниц этих романов величаво и медленно поднимается нечто в костюме героя такой-то эпохи, больше похожее на изделие кондитера, чем на обожженного и обветренного историей человека.