Юрг Иенач - [83]

Герцог Бернгард не отходил от его ложа. На пятый день, почувствовав приближение смертного часа, герцог Хейнц пожелал услышать немецкое духовное песнопение, из тех, что и всегда с великой охотой слушал, когда их пели среди войска… Изо всего лагеря собралось тут до сотни человек конных и пеших, самых умелых и опытных в сем усладительном искусстве, и, обступив палатку герцога, они пропели ему наново сочиненную духовную песнь, которая была недавно привезена в лагерь и заслужила большое одобрение. После стиха:

Стократ блажен, кто веру

Свою хранит и честь!

Хвалу ему усердно

Мы все возносим днесь… —

в палатке тихо откинули полотнище и знаком показали, что герцог испустил дух. Когда врачи произвели вскрытие, дабы набальзамировать его, они нашли его сердце совершенно источенным от горести. Так благостно покинул земную юдоль герцог Хейнц из французской земли.

Придет время, и возродится немецкое государство в евангелической вольности и великой славе, на что все мы крепко уповаем, тогда вспомянут и этого благочестивого французского герцога, как он, радея об истинной вере, покинул свое отечество и, смиренно отрешась от своих высоких почестей, простым воином принял угодную богу кончину в немецком евангелическом войске. Аминь».

Глубокое волнение овладело всем обществом. Гости собирались кучками и шепотом говорили между собой. Как и в тот день, когда герцог у городских ворот прощался с Куром, Иенач некоторое время стоял один с нахмуренным челом.

Но вот к нему подошел бургомистр и заговорил задушевным, почтительным тоном:

— Мы, граждане Кура, не сомневаемся в вашем, господин полковник, согласии, предлагая на несколько дней отложить празднество, которым мы намерены отблагодарить и почтить вас. Кому, как не вам, было известно благоволение доброго герцога к нашей стране, и вам самому будет тягостно смотреть, как мы, очерствев сердцем, при свете факелов плясками и хороводами словно справляем его кончину.

Иенач, не отвечая, презрительно и мрачно озирал сборище неблагодарных, ради далекого покойника забывающих присутствие своего спасителя.

На другом конце галереи уже гасили свечи, и разряженные дамы об руку с кавалерами спускались по лестнице. Одним из первых ратушу покинул доктор Шпрехер. Кто-то с тревогой положил руку на плечо полковника, и когда он в сердцах обернулся, на него вопросительно глянуло лицо цюрихского бургомистра, уводившего неутешную Амантию.

— Мне надо поговорить с тобой, Юрг! Чем скорей, тем лучше! Ты остаешься здесь? — прошептал Вазер. Иенач утвердительно кивнул. — Тогда я вернусь сюда.

Георг Иенач выпрямился во весь свой гигантский рост и, упрямо вздернув голову, заявил все еще ожидавшему ответа Мейеру, но так громко, что его срывающийся голос разнесся по всей галерее:

— Я не желаю отказываться от моего праздника! А вы, бургомистр, хотите — уходите, хотите — оставайтесь!

В галерее началось смятение, пользуясь зловещим полумраком, стали уходить самые почтенные граждане Кура, а женщины все, за малым исключением, уже покинули ратушу. Но по властному полковничьему слову опять загорелись огни, осветив начавшиеся танцы. Только гости были теперь другие, торжественное празднество грозило превратиться в дикий разгул.

Прежде чем Вазер успел дойти до лестницы, его взгляд упал на высокую женскую фигуру в темном венецианском наряде, которая одна подымалась по лестнице навстречу остальным дамам, сбегавшим вниз и в спешке теснившим друг друга. Что-то особое было в посадке гордой головы, в скорбном огне глаз, тревожно кого-то ищущих из-под бархатной полумаски, от чего у него защемило сердце.

Он посмотрел ей вслед и увидел, что она, минуя сутолоку и танцы посреди галереи, вошла в комнату судебного присутствия. Ему была незнакома эта рослая, величественная женщина, но она, очевидно, привлекла внимание и Иенача, который направился в ту же комнату. Вошел ли он туда, Вазер не увидел — давка на лестнице все увеличивалась, и бургомистру понадобилось все его достоинство и самообладание, чтобы беспрепятственно провести испуганную Амантию сквозь узкий проход. Наверх хлынула целая толпа буйных масок, бесшабашных гуляк под предводительством огромной медведицы, у которой вокруг косматой шеи была надета цепь с гербами трех союзных земель.

Проводив Амантию домой и сдав ее на руки старой служанке, Вазер поспешил назад, в ратушу, и даже не спросил о хозяине, которому не мог простить того, как злокозненно воспользовался он невинным листком, чтобы нанести оскорбление Иеначу.

Еще издалека увидел он в тусклом свете факелов невообразимую сумятицу перед ратушей и с трудом добрался до крыльца. Те же самые маски, с которыми полчаса тому назад он столкнулся на лестнице, теперь в дикой спешке выбегали из дверей. Среди ватаги ряженых человек в тридцать он при вспышке факела заметил гигантскую медведицу, растерзанную и окровавленную, которая улепетывала, перекинув через плечо не то куклу, не то мертвеца.

Наконец Вазер протиснулся в подъезд. С винтовой лестницы, спотыкаясь и что-то выкрикивая наперебой, бежали растерянные люди.

Наверху, разом оборвавшись, смолкла музыка.

Теперь Вазер увидел возле себя приземистого францисканского монаха, который пристально смотрел на него из-под низко надвинутого капюшона. Это не был ряженый. Он откинул со лба насквозь мокрый от дождя капюшон, и Вазер узнал скептическое лицо отца Панкрацио и его сверкающие умом глаза. Они крепко пожали друг другу руки.