Юрьев день - [39]

– Вы – сапог, Вадим Павлович. И зачем вам нужно было трогать ладью?

И не в силах наблюдать за игрой со стороны, не имея возможности вмешаться, пошёл пританцовывая дальше, в хвост самолета.

В конце самолета на привинченной низенькой скамейке курил оптик.

– Сидишь с главным теоретиком космонавтики, – как всегда неопределённо сказал он.

– Да, – на всякий случай согласился Маэстро, хотя соседкой его была та самая представительница Академии наук, потешавшая их на полигоне. Сначала сиреневыми ногами. По приезде на космодром она усердно выставляла их на солнце и они сделались сизыми и позеленели. «Спешите видеть. Единственная в мире обладательница изумрудных ног». У неё была ещё высокая грудь, удивительная, красивой формы, и ею можно было бесконечно любоваться, и высказываниями она удивляла всех. Сказала о Взорове:

– Чего он пыжится? Хочет понять доступное кандидатам наук?

Она имела какое-то отношение к механике. И когда баллистиков не было, Лосев попросил посчитать её и Маэстро. Она шепнула Маэстро: «Не напрягайте головку, явятся баллистики и наведут ажур. А сроки? Поверьте, нет в науке проблемы, которую нельзя отложить». И хотя они вроде взаимодействовали, Маэстро даже не знал как её зовут?

Спросил было Взорова, но тот начал обычный балаган:

– Не увлекайся, Маэстрик. Я чувствую, уже увлёкся и тебе нужно обозначить предмет. Но имена – бессмысленны. Другое дело – фамилии: Рыжов, Дураков, Голопупенко. В них скрытый смысл. Я вижу, увлекся ты. Следует называть по смыслу. Чистая прагматистка она. Прагмой и зови.

Теперь Прагма по Взорову сидела рядом с ним. Однако с оптиком следует держать ухо востро. Это он усвоил твёрдо.

Вернувшись на место, он повертел головой и с удивлением заметил, что через проход от него действительно сидел тот, кого в дни запусков в газетах именовали не иначе, как Теоретиком космонавтики. Он читал книгу, казался усталым, изредка разговаривал с соседом по креслу.

Делать было нечего, и Маэстро, чуть приподнявшись, стал смотреть через иллюминатор вниз. Под ними проползал город – чуть разграфленная местность. Рваной царапиной тянулась дорога. Видимость отличная. Облака лишь на горизонте, и они какие-то розоватые, странные. Но вот внизу что-то переломилось. И оттуда, из игрушечной страны, сверкнул короткий слепящий луч. Видимо, солнце, отскочив от открывшегося окошка или автомобильного стекла, короткой молнией вернулось в небо. Маэстро на минуту ослеп, беспомощно завертел головой.

Он так же вертел головой, когда, торопясь на дежурство, нырнул из ночной темноты в светящееся помещение командного бункера.

– Довольно идиотский вид, – подумал он тогда, представив себя со стороны.

В бункере кроме операторов сидели двое: ведущий Лосев и седой мужчина с довольно-таки знакомым лицом.

– Ну, я пошел, – поднимаясь, сказал ведущий. – А вы, Юрий Николаевич, обратился он к Маэстро, – объясните Мстиславу Всеволодовичу особенности посадки с качеством. Что вы там наизобретали.

Ну, что же. И хотя Маэстро совсем не был расположен и не предполагал объяснять, а собирался просто подремать где-нибудь на столе до начала тренировочного сеанса. Ну что же. Это у него не получилось. Где-то он слышал имя Мстислав Всеволодович? Мстислав Всеволодович… Впрочем, всё равно.

– О посадке… Отчего не рассказать о посадке?

Говоря, он взгромоздился коленями на стул, и время от времени взглядывал в лицо собеседника. Но лицо Мстислава Всеволодовича было непроницаемым. Только пряталась едва заметная улыбка в уголках глаз.

– Отчего он улыбается? – подумал Маэстро, возбуждаясь и повышая голос. Он был застенчив, но были у него свои маленькие уловки. Он представлял, например, для удобства, что человек перед ним совсем ничегошеньки не понимает, и тогда становилось значительно проще. И теперь он уговаривал себя:

– Чего улыбаешься, сапог ты рваный? Ничего ведь не понимаешь, ничего. Наверно, крупный начальник. Номенклатура. А разговор для повышения уровня. Ликбез. Во время учебы в институте его захватил период химизации. Химиков под рукой не было. Уговорили Левковича. Сыграли роль его работы по физической химии, и вообще Левкович знал всё. Но Левкович отнёсся к этим занятиям чрезвычайно легкомысленно. Вместо строгости к радости студентов у него был необычно снисходительный подход.

– Домохозяйка, – говорил он, расхаживая между столами, за которыми колдовали над колбами студенты, – обыкновенная необученная домохозяйка знает химию по крайней мере на три, то есть посредственно. А студент, вдохнувший запах химической лаборатории, знаком с химией минимум на четыре. И ниже четверок не ставил. Он многое изрекал, блуждая вокруг столов во время лабораторных занятий. Но из его сентенций Маэстро запомнил одну.

– Зная, не трудно объяснить любое кому угодно, – говорил он в ответ на сбивчивые объяснения во время зачёта, – мне, ему, домохозяйке, на доступном каждому из них языке. Другое дело, когда не знаешь. Тогда, действительно, понадобятся термины.

Маэстро всё ещё был на подходе к основному. Он запинался, с трудом подыскивал сравнения из житейского обихода, смотрел с сомнением: подойдут ли? Браковал их и придумывал новые.