Юность в кандалах - [28]

Приговор

На заседаниях суда творился полный бардак. Мои потерпевшие не явились ни на одно слушание, заседания из-за этого переносили, часто возив нас впустую. Терпил объявили в розыск, но не нашли даже у них на родине. Свидетель, сдавший Шульцгена, не явился. На суде присутствовали только брат и жена потерпевшего по убийству, которые требовали от моих подельников компенсацию в размере нескольких миллионов рублей. Эта тягомутина длилась всю осень.

Настал декабрь 2006-го года. Прокурор запросил нам реальные сроки лишения свободы. Точное число не помню, но мне запросили не меньше пяти-шести лет. В тюрьму после этого заседания возвращался угрюмым, хотя примерно такой срок и ожидал.

На приговор ехали на позитиве. Мы с Шульцгеном оба были «при параде»[134], только поменялись бомберами: он одел мой чёрный, а я его оливковый. Побрились перед приговором наголо.

Стоя в клетке зала суда, слушали долгую речь судьи и улыбались. Когда услышал приговор, моя улыбка стала ещё шире.

«… По ст. 162 ч.2 оправдать… в итоге приговаривается к трём годам лишения свободы с отбыванием наказания в воспитательной колонии,» — я не верил своим ушам. По тому липовому эпизоду о разбое меня и подельников только что оправдали, а по второму (с подвалом) я получил три года. Всего три, когда я ожидал минимум шесть!

Мать в зале суда залилась слезами.

— Не плачь, мама! — крикнул я. — Три не семь, скоро буду дома!

Хаттаб получил три с половиной года суммарно с эпизодом за грабёж, Шульцген получил за убийство по неосторожности и разбой три года, а Тито всего год.

В тюрьму мы приехали на позитиве.

— Сколько? — спросили в хате, когда я зашёл.

— Три! — радостно ответил я.

Никто мне сначала не поверил, но потом собрали дубок и отпраздновали приговор чифиром.

Но долго радоваться не пришлось. Я ждал законку, уже готовясь к этапу на зону. С хаты меня собрали душевно, всего было в достатке, но, когда цензор подозвал к кормяку, вместо законки меня ждало постановление. Прокурор остался недоволен нашим сроком и написал жалобу на пересуд. Его, видите ли, не устраивало, что нас оправдали. И при этом не смущало, что преступление якобы было в начале марта, а освидетельствование в травмпункте потерпевший прошёл только после того, как нас посадили в середине марта. Не смущало его и то, что потерпевшего не было даже на суде, а вся доказательная база держится только на его показаниях. Но помня, как меня промотали опера, помня пытки и пресс-хаты, я понимал, что просто так меня не отпустят.

Всё только начиналось.

В тюрьме, кто был, тот в цирке не смеётся

С соседней камерой под номером 607 у нас была кабура в стене на дальняке. Днём мы её залепляли клейстером, пряча от любопытного взора легавых, а ночью открывали. За 607 смотрел скинхед по погонялу Слон. Сидел Слон за «белый вагон» по 111 ч.3[135]: они избили иммигранта и сбросили его с электрички на ходу. По словам Слона, он состоял почти во всех возможных националистических организациях, ныне уже запрещённых и не существующих: и в ДПНИ, и в «Славянском Союзе», и тусовался с небезызвестным Тесаком и его «Форматом 18». Сам Слон был большим и толстым, за что и получил своё погоняло. Но, несмотря на его внешний вид, со свободы Слону писала письма и присылала фото красивая девушка, которая обещала его ждать.

Я часто общался по кабуре со Слоном, но ещё больше сдружился с его сокамерником Филом, подельником Нафани. С Филом мы часами могли общаться на кабуре, обсуждая различные жизненные темы. После инцидента со свидетелем, Нафаню и Гуся перевели от нас, и в хату закинули Фила. Его мы сразу поставили на дорогу, а Фаната подтянули в братву.

Со временем у нас сформировалась постоянная «семейка»: рулили в хате я, Фанат и Змей, а Фил с нами корешился. Семьей или корешами в тюрьме называли людей, которые вместе питались, общались и держались друг за друга. Необязательно основой в таких отношениях была дружба, семью мог образовать и вынужденный союз. Особенно заметны семейные отношения на лагерях: из-за большого количества людей невозможно держаться общим коллективом, как в камере, поэтому живёшь либо семьёй, либо волком. Семейники обычно делят передачи между собой, помогая друг другу держаться на плаву в неволе. В камерах на малолетке у нас было всё общее, и основой нашей семьи являлись скорее дружеские отношения в «костяке» братвы. Конфликты, конечно, случались, на малолетке часто рвало крышу от неволи, гормонов и нехватки движения, и то и дело случались драки, даже между «близкими»[136], правда быстро пресекаемые.

Режим на малолетке к тому времени уже разморозился, мы гоняли в вольных шмотках, затянули в хату спортивные сумки, в которых держали личные вещи (ранее это было запрещено), регулярно в хате был телевизор (ранее телевизор давали в камеру только за «хорошее поведение»). По телевизору смотрели в основном дебильные музыкальные каналы, потому что там крутили женщин, но много ли нам было надо? Растущие организмы, пубертатный период. Я вырезал с журналов и газет фотографии девушек и клеил их зубной пастой на внутренние стороны обложек тетрадей. Многие просили дать им мою «коллекцию» сходить «на сеанс»