Юность в кандалах - [124]

Он продолжает.

— Поляна, ещё раз говорю, выйди, а то будут последствия, — второе предупреждение.

Он не успокаивается. Я встал и ударил его кулаком в лицо. Не сильно, но ощутимо. Скорее предупредительно. Поляна опешил, на глазах показались слёзы, и он молча вышел из кабинета. До освобождения мы тоже не общались. Жаль мне его не было, я предупреждал.

Когда до свободы остался месяц, я, вместо отдыха, напротив углубился в работу. Время стало тянуться ещё медленее, и я прекрасно помнил, как жаловались на это мужики, отсыпаясь целыми днями и шастая сонными по отряду, ожидая дня своего освобождения. Такая участь мне не импонировала, и я ещё больше времени проводил в клубе. Рисовал, играл на гитаре, писал книги, работал — делал всё, лишь бы не тратить время впустую. И время шло не так уж и медленно.

Буквально за две недели до моего освобождения в зону заехал вор Зура Кутаисский. Настоящий «вор в законе», грузин. В зону его, понятное дело, поднимать не стали, но и не ломали тоже, закрыли в ШИЗО. По лагерю уже вовсю шла разморозка режима, и вор начал вести переговоры с хозяином зоны. И тут за пару дней до моего освобождения по отрядам пошёл прогон от вора, суть которого состояла в том, что он прощает всех бл*дей и гадов лагеря, при условии, что они примут воровские порядки. Их репутация очищается, в зоне должно появиться общее и смотрящие. И чтобы вы думали? Все вчерашние бл*ди, кто опускал и ломал других арестантов, стали больше всех мурчать[315]. Завхозы стали называть себя смотрящими за бараками, козлы, встречающие этапы, братвой. Даже Валера Леонтьев, одна из самых конченных бл*дей карантина, начал ходить и говорить что-то за воровское. Правда в саму зону, он, как и раньше, особо не выходил, боялся, ведь бл*дей карантина даже в самом лагере не любили. А мы в шоке наблюдали, как вчерашние бл*ди, по 120 кг весом, у которых руки фигурально по локоть в крови, становятся смотрящими за бараками. По воровским законам для бл*ди только одно предназначение — на нож. Нигде и никогда я раннее не слышал, чтобы человека, встречавшего этапы, простили. И тут, на тебе. Что вышло из этого, узнаете несколько позже. А сейчас, мы дошли до самой важной главы в этом автобиографическом романе.

Звонок

— Вставай, скинхед! Вставай! — 13 марта 2009 года меня вырвал из сна бодрый крик с сильным французским акцентом.

Я открыл глаза и поднял голову. Рядом стоял Ноно и улыбаясь белоснежными зубами, тряс меня за ногу.

— Вставай! Домой пора! — повторил он.

— Да встаю, встаю. Не мороси! — я присел на шконке и оглянулся.

В отличие от любого другого дня, в бараке была тишина, зеки не копошились вокруг, делая заправку. Сегодня я решил поспать до утренней проверки. Сегодня я должен освободиться.

Встречать меня собирался отец, мать я попросил остаться в Москве, так как дорога неблизкая. Вместе с соседом они поехали посменно на машине в Энгельс, где остановились на ночь в местной гостинице, сделав мне накануне передачку. В ней мне передали вещи на освобождение: джинсы, куртку и кроссовки, а также чай и конфеты для прощального чифира.

За неделю до освобождения меня вызвали в штаб, где сфотографировали на «волчий билет». Волчьим билетом называлась справка об освобождении. Для фотографии мне выдали черный костюм и белую рубашку с галстуком. Получилось довольно нелепо, но меня это не волновало.

Утренняя проверка тянулась мучительно медленно, до освобождения оставались считанные часы и мыслями я был уже за забором. Я сел пятнадцатого марта 2006 года, и тогда на улице стояли аномальные морозы. Сейчас, спустя три года, на улице было тепло, дул мягкий ветерок и светило солнце. Прекрасная погода, чтобы выйти на свободу.

После проверки я отправился в баню, дабы принять душ и сменить надоедливую арестантскую робу на вольную одежду. Пропуск я уже сдал, да и косяк с робы снял. Козлы меня признавали и пропуск не спрашивали, но на ближайшем посту к бане оказался новый козёл, который видимо, решил проявить инициативу.

— Эй, ты куда это один прёшь? — заорал он с поста СДП.

— На х*й пошёл, козлина! — я вытянул вверх средний палец, послав его незамысловатым буржуйским жестом в далёкие края.

Козёл раскрыл рот, но рыпаться не стал, молча провожая меня взглядом. Ну и хорошо, этот день я портить не намерен.

В раздевалке бани переодевался Акопян, тоже решивший после проверки принять душ.

— Ну что, домой сегодня? — спросил он у меня.

— Ага! — ответил я утвердительно.

— Ну давай, удачи, фашист! Не заезжай больше! — попрощался он, а я пошёл в душ.

Смыв с себя тюремный негатив и переодевшись в вольное, я отнёс робу в общую по лагерю каптёрку, где попил чаю со знакомым каптёром под игравший из магнитофона «Мальчишник».

— В клуб-то зайдёшь чифирнуть на прощание? — спросил я.

— Если получится, сам знаешь, работы много, — пожал плечами он. — В любом случае, удачи тебе! Держи нос по ветру!

Сдав казённое имущество, я отправился в клуб. Было уже девять часов утра, а к десяти мне надо быть в штабе. В голове вертелись строки из песни Александра Дюмина «Мусорок»:

«Дай пройти, лейтенант,

Ухожу я домой,

Ой, опусти автомат,