Юность Пушкина - [23]

Слушает, иронически щурясь, император Александр. Внимательно глядит в лицо царя министр народного просвещения граф Разумовский. Прямо за царем — граф Аракчеев. Он вонзился глазами в оратора. Красный нос его висит над самым царским плечом. Пересказывает содержание речи один из сановников на ухо французскому посланнику — надменному графу Коленкуру.

Круто повернулся Куницын к мальчикам:

— К вам обращаюсь я, юные питомцы, будущие столпы отечества! Дорога чести и славы открыта перед вами. Вам, избранным сынам дворянства нашего, предназначены высшие должности в государстве и в воинстве. На какую бы ступень власти ни взошли бы вы в будущем, помните всегда: нет выше сана, чем священный сан гражданина!

Куницын направляется к мальчикам и становится среди них. Твердым взглядом смотрит прямо на Куницына Иван Пущин, и Куницын, продолжая, как бы обращается прямо к нему:

— Вы ли не будете приготовляться служить отечеству? Вы ли захотите смешаться с толпой людей обыкновенных, пресмыкающихся в неизвестности и поглощаемых ежедневно волнами забвения? Нет! Да не развратит мысль сия вашего воображения! Любовь к славе и к отечеству должна быть единственным вашим руководителем!

Речь Куницына производила странное впечатление. Это была не речь чиновника, преподавателя, а выступление оратора где-нибудь на собрании. Необычно было уже и то, что Куницын обращался не к начальству, не к педагогам, а прямо к мальчикам. Он говорил не за столом, а подошел к ним.

Торжество окончено. Вежливо улыбаясь, говорит граф Коленкур с императором Александром, хвалит речь Куницына:

— Oh, c’est du vrai classique![62]

— Поздравь его от меня с орденом святого Владимира.

Граф Разумовский говорит, склонив голову:

— Вы полагаете, ваше величество?

Император, усмехнувшись:

— Да, я полагаю необходимым поощрить молодого человека.

После окончания торжества царь пригласил обеих императриц осмотреть новое его заведение. Лицеистов между тем повели в столовую обедать, и они усердно принялись трудиться над супом с пирожками. Императрица-мать, Мария Федоровна, подошла к лицеисту Мясоедову, оперлась на его плечо, чтобы он не вставал, и спросила:

— Карош суп?

Тот сконфузился, поперхнулся пирожком и пробормотал, задохнувшись:

— Oui, monsieur…[63]

Все еле сдерживали смех, а императрица улыбнулась и прошла дальше, уже не делая больше любезных вопросов на плохом русском языке. Мясоедова долго дразнили потом его неуклюжим «Monsieur».

Посторонние гости спускались по лестнице. Обсуждали речь Куницына.

— И заметьте, ваше сиятельство, — говорил какой-то во фраке важному генералу, — имени его величества не помянул ни разу.

— Лесть в новом роде, милостисдарь! Знают, чем угодить. А на мой вкус, по-старинному лучше: гнись вперегиб!

— Это, я вам скажу, просто якобинец! — вмешивается генерал с лентой через плечо. — А государь жалует ему орден. Школа Робеспьеров — вот что такое ваша Лицея!

Царская фамилия и Разумовский уехали. Все окончилось уже при свечах. Кругом Лицея горели плошки, а на балконе сверкал щит с вензелем императора. Скинув мундиры, лицеисты играли в снежки:

— Лепи, лепи, лепи!

IV. Война

Однажды Кошанский, окончив лекцию раньше урочного часа, сказал:

— Теперь, господа, будем пробовать перья. Опишите, пожалуйста, розу стихами.

Все нагнулись над бумагой и стали сочинять, но Александр первый поднялся с места и быстро прочел:

Где наша роза,

Дитя зари?

Увяла роза,

Друзья мои.

Не говори:

«Вот жизни младость!»

Не повтори:

«Так вянет радость!»

В душе скажи:

«Прости, жалею» —

И на лилею

Нам укажи.

— Отлично! — сказал удивленный Кошанский. — Дайте сюда вашу бумагу… Что же остальные? — спросил он после некоторого молчания.

Но никто не пожелал читать после Пушкина. Все делали вид, что они ничего не написали. Барон Дельвиг прикрыл руками свою рукопись, а самолюбивый Илличевский порвал ее.

Гувернер Алексей Николаевич Иконников, внук знаменитого актера Дмитриевского, поклонник лицейских стихотворцев, после классов прибежал в комнату Александра:

— Покажите, господин Пушкин, покажите!

Но Александр ничего не мог показать, потому что рукопись забрал Кошанский. Он прочел стихи наизусть. Иконников восхитился:

— Вы гений, господин Пушкин, гений!

— Стихи самые посредственные, — возразил Александр.

— Стихи прекрасные! Какая легкость, грация! Я вижу на вашем челе сияние славы.

Он порывисто обнял Александра. От него пахло водкой. Он был восторженный человек, но жестокий пьяница. Лицеисты любили Иконникова, несмотря на его слабость, и заступались за него перед инспектором Мартыном Степановичем Пилецким, который жаловался на него министру. У Пилецкого были строгие правила. Он считал, что инспектор должен все знать об учениках и немедленно сообщать министру, даже не докладывая директору. Он держался с важностью. Никто не видал на его лице улыбки. Глаза его горели, как у какого-то проповедника.

Раз как-то Александр, лежа в постели, рассказывал Жанно вполголоса поэму, которую он думал писать о каком-то грешном монахе. Александр любил изображать себя в виде монаха, заключенного в монастыре, в келье. Вдруг ему послышался шорох за дверью. Он босиком тихонько пробрался к двери и быстро распахнул ее. За дверью оказался Пилецкий. Он подслушивал и даже не успел отвернуть ухо.