Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям - [4]

Мат мгновенно смолк.

— Не дождешься! — крикнул я опрометчиво ему в ответ.

Процессия судорожно замерла, а потом медленно и неумолимо, громыхая подкованными сапогами, начала разворачивать в мою сторону недоуменные физии, ощерившиеся улыбальники, счастливые мордовороты и помрачневшие ряхи.

Я оцепенел, как откормленный розовый поросеночек перед изголодавшимся волком.

Но тут Остап, опережая всех, схватил меня за руку и потащил на буксире в бешеном темпе к ближайшим с открытой калиткой воротам.

— Держи жидовских выблядков!

— Бей пархатых!

— Ату-ату!

Неслось нам в спины.

Я успел оглянуться.

Процессия, превратившись в озверелую толпу, отдалась упоению погони.

О, родимые проходные дворы, заборы, брандмауэры, крыши, чердаки, лестницы, спасшие заблудшие души, которые, быть может, ненароком сами спасли кого-то от погрома, взяв удар на себя.

Путая следы и балансируя по карнизам, распугивая голубей и кошек, мы благополучно добрались до тайного грота, где могли отсидеться.

На удивление, я довольно быстро очухался от дикого гона.

Остап же погрузился в мыслительные дебри, напрягая извилины.

В этот знаменательный момент он напоминал худосочного ангелочка, помявшего свои нежные крылышки в переполненном трамвае третьего кольцевого маршрута.

— М-да, — я попытался вместить свою широкую, не по годам, веснушчатую харю в осколок зеркала. — М-да, командор, но, как это не прискорбно, погромщиков из нас не получились… Полная Цусима и маленький Мукден!

— Что ты там проворковал?

Ну, тут я и выдал отчетливо, но с воинствующим самурайским акцентом:

— Бан-зай!

— Метил в воробья, попал в гуся!

Из задумчивого ангелочка Остап мгновенно превратился в юркого бесенка, предвкушающего апокалипсис.

— Не щипайся, больно!

— Бланманже, эклеры, содовая! И тридцать три удовольствия впридачу! Коля ты мой, Остен-Бакен!

— Тронулся?

— Обижаешь, — Остап прокашлялся и затянул. — Цу-у-у-у-сима! Во имя отца и сына и духа святого!

На всякий случай я спрятал зеркальце в тайник между камнями. Вдруг начнет вены резать — себе или мне — какая разница — все равно будет море крови, а у меня от нее — даже в минимальных количествах — мгновенно полуобморочное состояние и дурнота. Спрятал — и приготовился к самому худшему.

Остап набирал обороты.

— Вы, Остен-Бакен, кажись, завзятый любитель ребусов?

— Ну да, балуемся изредка.

— Так вот, скажите, как родному, что остается от утонувшего матроса?

Опасаясь подвоха, я состроил глупую физию:

— Жена и детки.

— Бабушка, теща и троюродная племянница… Остен-Бакен и есть Остен-Бакен!

— Ну, тогда память… Врагу не сдается наш гордый Варяг, пощады никто не желает!…

— А может и следы на воде? Кумекай… От тебя, утопленника, остались бы только круги и ни фига больше, а от героического матроса — бескозырка!

— По мне — хоть ботинки.

— Ботинки тяжелые, а ты, Остен-Бакен, глуп, пробка пробкой… Чуешь, как можно загнать бескозырочку погибшего во славу Царя и Отечества!

— Кто на нее позарится?

— Увидишь. Вопрос — где взять.

— У флотских.

— Ясно, не у дворников… Попробуем-ка махнуть шило на мыло.

— Хочешь, я стибрю дома пачку папирос.

— Дешевка… Надо что-нибудь позабористей.

— Вишневая наливка?

— А помнишь, ваш студент трепался.

— Это который во флигеле?

— Анархист, помнишь?

— Про нелегальные писульки?

— Как он там завинчивал про народ? А матросы что, хуже народа? Книжки-то — за жисть.

— Я видел, видел… У него под койкой пачками…

— Позаимствуем.

— Маман мне запретила с ним якшаться.

— Сдрейфил?

— А вдруг он по шее накостыляет?

— Да мы, как всегда, заглянем на минутку. Я буду зубы заговаривать, а ты только успевай прятать за пазуху. Для начала штук пять хватит…

Студент-анархист, снимавший у нас флигель, был человек общительный и добрый и даже нам, шкетам, внушавший азы своего, как он выражался, единственно правильного учения.

Тем же вечером мы просочились в прокуренную, неприбранную комнату со следами то ли вчерашней групповой пирушки с курсистками, то ли заседания центрального комитета, по забывчивости еще не разгромленного жандармами.

Хозяин пил чай в прикуску с маковыми баранками.

Остап оседлал свободный стул и принял горсть баранок.

Я тоже, отоварившись баранками и куском сахара, приткнулся на краешек койки, той самой, под которой складировалась нелегальщина.

— Господин студент, а когда вас повесят, — начал Остап взволнованно, — вы будете дрыгать ногами?

— Предсмертная конвульсия.

— А можно одной большой-пребольшой бомбой взорвать царя, трех генералов и десять казаков с пиками?

— Если революция потребует — сделаем.

— А кто был первый анархист — Адам или Каин?

Ничего не подозревающий студент отвечал неугомонному несмышленышу серьезно и обстоятельно, не переставая уметать маковые баранки.

Я же, игнорируя развернувшуюся дискусию, выцарапал нужное количество тонких запрещенных брошюрок.

В их эффективности мы убедились уже на следующий день.

" Анархия, государство и собственость».

" К вопросу свободы воли».

" Русское освободительное движение в свете идей князя Кропоткина П.А.».

" Коммунизм и анархия».

" Герберт Спенсер, эволюционистская мораль, принципы социологии и его понимание общественных процессов».

Остап за одну ходку к публичному дому выменял пять бескозырок. А за «Спенсера» растроганный боцман даже отдал ему свой свисток.