Юность грозовая - [37]

От этой мысли ей становилось страшно.

Спустя несколько дней после очередного обхода в палату вошла дежурная сестра с треугольным конвертом и маленьким бумажным свертком.

— Это тебе, Танюша, — сказала она. — Братишка прислал.

— Братишка? — удивилась Таня. — У меня здесь никого нет. Вы, наверно, ошиблись.

— Да нет, тут ясно сказано: Пуховой Тане, — нараспев прочитала медсестра. — Паренек упрашивал передать, называл себя братом.

Таня недоверчиво посмотрела на конверт. На нем, кроме фамилии и имени ее, ничего не было написано. Сгорая от нетерпения, она попросила развернуть письмо.

Химическим карандашом на листке ученической тетради было аккуратно написано:

«Танечка! Не удивляйся, что я пишу. Просил пропустить в палату — не разрешили. Живу здесь у товарища, работаю. В больнице сказал, что я твой брат, не обижайся. Буду приходить к тебе. Выздоравливай. О Степной ничего не знаю. Видел тебя во сне. Василек».

Дочитав письмо, Таня радостно посмотрела на медсестру.

— Он там, у подъезда, — ответила она, заметив в глазах Тани немой вопрос.

— Я сама напишу ему, — сказала Таня. — Вы только помогите мне.

Руки у нее дрожали, буквы получались несуразными. «Как у первоклашки», — подумала она смущенно. В записке хотелось сказать многое, а вышло всего несколько строк:

«Спасибо, Василек! Как ты попал сюда? Где остальные? Напиши обо всем подробно. Сейчас мне стало лучше, а было очень плохо. Таня».

Когда медсестра вышла из палаты, чтобы передать записку Васильку, Таня развернула сверток. В нем лежали ломоть белого хлеба, несколько кусочков сахара и два свежих яблока. «Откуда он взял яблоки? — удивилась она. — Неужели это те, что мы брали с собой из Степной? У нас были красные, а эти — желтые, крупные».

Таня положила сверток на тумбочку и устало закрыла глаза. «Ну вот, Танька, не одна ты здесь! — радостно думала она, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться от волнения. — Но почему Василек ничего не написал о Мише, Феде, Захаре Петровиче и Лукиче? Где они сейчас? Если здесь, то почему прислали ко мне одного Василька? Миша всегда был такой внимательный, а тут… не пришел».

Она строила самые разные догадки и предположения и разволновалась так, что при вечернем обходе дежурный врач, глянув в ее температурный листок, строго сказал:

— Придется запретить передачу писем: температура у тебя, голубушка, резко скакнула…

19

Морозы сковали речки и пруды, тягуче запели на степных просторах суровые ветры, заметая снегом балки и лощины.

Эту зиму люди встречали с двойной радостью: обилие снега сулило урожай, а известие о начавшемся наступлении советских войск несло избавление от бед и несчастий.

Хмурым утром девятнадцатого ноября на фронте севернее Сталинграда земля дрогнула от грохота орудий, воздух наполнился гулом моторов: неудержимой лавиной устремились па врага танковые, кавалерийские и моторизованные корпуса Юго-Западного и Донского фронтов. А днем позже из района Сарпинских озер последовал новый, ошеломивший врага удар. Два фронта, как две исполинские руки, стиснули железной хваткой вражеские армии, находившиеся в разрушенном городе и на огромной площади между Волгой и Доном. Люто огрызаясь, противник, не попавший в кольцо, пятился на запад, с каждым днем все дальше и дальше удаляясь от своих окруженных войск.

И понеслась из конца в конец земли русской добрая весть, заглядывая в каждый дом, освещая улыбкой суровые лица…

В тот день, когда в Бобрах слушали по радио сообщение о наступлении наших войск, из степновцев в селе был лишь Захар Петрович, оставшийся присматривать за скотом. Лукич, Миша и Федя вместе с пятью бобровскими женщинами, направленными на помощь скотогонам, рано утром уехали в поле за соломой и ничего не знали о радостном событии.

День выдался морозный, тихий. Ослепительно сверкал снег. Бесконечная белая равнина лежала безмолвно, казалось, все живое спряталось от стужи и метелей до теплых весенних дней. Медленно шагали быки, поскрипывали полозья саней, оставляя на снежной целине гладкие-ровные полосы.

Закутавшись в полушубки, Миша с Федей сидели на одной подводе. Мороз иголками покалывал щеки, подбородок.

— Просидим мы тут, елки зеленые, всю зиму, — грустно проговорил Федя. — От председателя нашего — ни ответа ни привета. Забыл, наверно, про нас. Ему хорошо: он дома.

Миша нахмурился, поглубже надвинул шапку:

— И чего ты скулишь? У тебя и разговора другого нет, все одно и то же.

Ему тоже хотелось поскорее вернуться в Степную. Но старался не подавать вида: сам же напросился сопровождать скот. Правда, все вышло не так, как предполагал. Каждый день приходится дрожать на морозе: накладываешь солому — жарко, а пока доедешь до Бобров — зуб на зуб не попадает.

Глянув в сердитое лицо друга, Федя переменил разговор:

— Снега в этом году навалило много, у бурьяна еле верхушки видно, — он показал на обочину дороги. — А ты помнишь, как мы на лыжах ходили в Сухую балку? Когда еще в пятом классе учились. Шлепнулся я с горы и вывихнул ногу. А ты связал лыжи, посадил меня на них и на буксире тянул домой.

Все, о чем ни заходила речь, живо напоминало о родной станице, все было связано с теми по-своему веселыми днями, когда ребятам казалось, что другого счастья на земле не существует.