Юность гения - [10]

— Оказывается, мешают.

— Но чем? Кому?

— Единоверцам, — усмехнулся Хусейн.

Она снова намочила в реке платок, приложила к синяку:

— Подержите так. И снимите халат, я его заштопаю.

— У вас есть игла? — удивился он.

— Есть, — кивнула она. — Настоящая, китайская. Мне ее подарила бабушка и наказала всегда носить с собой. Видите, пригодилась.

Они сидели под талом, она ловко, привычно штопала его халат, а он, приложив мокрый платок к вспухшему глазу, наблюдал за ней.

— Так что же это был за опыт? — спросила ома.

— Как вам объяснить? — осторожно ответил он. — Я боюсь, он вам будет непонятен.

— Жаль, — вздохнула она.

— Вам действительно жаль?

— Конечно, — кивнула она и снова вздохнула. — Ах, если бы я могла столько читать, как вы!

— Зачем?

— Я бы стала вашей ученицей, — твердо, серьезно ответила она.

— Моей ученицей? — изумился он и рассмеялся. — Но чему я могу научить? — И, усмехаясь, прочитал:

В познаньи я достиг уже того,

Что знаю, что не знаю ничего.

Она улыбнулась и подхватила:

Но если жить, то вечно жаждать знанья

И до конца искать, искать его!

Он не отрываясь смотрел на нее. Она отвела взгляд и снова начала:

О знанье мудрое, жемчужина жемчужин!

Неоценимое, ты ценности залог…

Ты мудреца блистательная свита,

А неуч и со свитой — одинок, —

подхватил он. Она подала ему халат. Он надел его, читая нараспев:

Судьбою дан бессмертия удел

Величью слов и благородству дел.

Все пыль и прах. Идут за днями дни.

Но стих и дело вечности сродни, —

продолжила она.

Солнце садилось за холм, за городскую стену. Синие тени протянулись в золотом воздухе азиатского заката.

Она читала:

Жизнь — золотой кувшин.

Да только вот беда:

То хороша вода в нем, то плоха.

Он подхватывал:

Скажи, гончар, где раздобыть ту глину,

В которой радость отстоялась навсегда?

Они сидели на берегу под старым талом, смотрели друг па друга, улыбаясь и, забыв о синяках, царапинах и заботах, вспоминали все новые и новые строчки. А закат все пылал над вечной желтой землей, над стеной Бухары, над тугаями, и в этом закате плыли и плыли их голоса.

Хусейн:

Зачем пришел я в этот мир?

Что совершить и что сказать?

Пришел изведать жизни мед

Иль привкус горечи познать?

Айана:

Успею ль ощутить, что жил?

Оставлю ли хоть малый след?

И чем помянут в тишине?

Смеяться будут иль рыдать?

Так горел и никак не мог догореть этот закат, — закат месяца мухаремм 386-го года хиджры.

Месяц рамадан 387-го года хиджры

Отец задыхался. Мертвенная синева покрыла его щеки и полуприкрытые веки, неровное, натужное дыхание то совсем прерывалось, то начинало сотрясать тело до спазм.

— Папа! Папочка! Папа! — захлебывался слезами четырнадцатилетний Махмуд и бросался к Хусейну. — Ну пожалуйста, сделай что-нибудь!

— Приготовь пиалу! — Хусейн лихорадочно взбалтывал в небольшом кожаном бурдюке какую-то жидкость.

Вбежали двое испуганных слуг.

— Дайте горячей воды, быстро! — крикнул им Хусейн. — Махмуд, помоги мне.

Он наполнил пиалу настоем из бурдюка, склонился к отцу.

— Приподними ему голову, — командовал Хусейн. — Выше, выше, не бойся.

Край пиалы стукнул по стиснутым зубам. Махмуд, всхлипывая, изо всех сил помогал брату. Отец слабо глотнул раз, другой. Тоненькая струйка побежала по заострившемуся, небритому подбородку.

— Ну еще чуть-чуть, капельку, — приговаривал Хусейн. — Вот так.

Они бережно опустили отца на подушку. Он затихал. Запрокинулось лицо, безвольно повисла рука, и бессильный хрип исходил от умирающего тела.

Махмуд в ужасе попятился от постели.

— Ну где вода? Воду, скорее воду! — Хусейн бросился к своему сундучку, выхватил еще какие-то коренья, мешочки с сушеными травами. — Махмуд!

Махмуд застыл, не в силах оторвать взгляда от умирающего отца.

— Ты слышишь? Да помоги же мне, остолоп! — Хусейн сильно рванул брата за рукав, встряхнув все его тело. — Скорее!

Очнувшийся от оцепенения Махмуд кинулся за ним.

Над Бухарой плыла ночь. Полный белый месяц серебрил листья, лениво, редко перелаивались собаки.

Тускло, слабо светилось лишь оконце в доме Ибн-Сино.

Отец медленно открыл глаза, тихо улыбнулся.

Мерцала лампадка. Младший сын спал одетым, сидя на полу и уткнувшись головой в низкий столик, на котором валялись пучки сухих трав, мешочки с порошками, коренья, семена, стояли готовые настои. Старший что-то сосредоточенно толок в медной ступке, готовя очередной состав. Почувствовав взгляд, он поднял голову.

Отец и сын долго смотрели друг на друга.

— Ну что, господин ученый факих, — тихо проговорил отец, — вам опять удалось удержать меня на краю ямы?

— Это не я, отец, — ответил Хусейн.

— А кто же?

— На этот раз Гиппократ. Я разгадал его рецепт.

Отец медленно покачал головой.

— Нет. Ни Гиппократ, ни любой другой врач в мире не смог бы сделать того, что сегодня сделал ты… Я был там, понимаешь? Там. А ты протянул руку и — вернул меня.

Месяц уходил за городскую стену. Смутно белели плоские саманные крыши. Где-то далеко, за воротами Чильдухтарон запел первый петух.

Оконце в доме Сино все не гасло.

— Ну вот, — глотнув из пиалы, произнес отец. — Теперь мне совсем хорошо.

Он приподнялся на подушках, сел удобнее, пристально взглянул на Хусейна.

— Ну… так что ты хотел мне сказать?

В самой глубине его оживших, внимательных глаз блестела усмешка.