Юность, 1973-03 - [2]

Все ниспровергнутое мною

Теперь на плечи давит мне.

Несу свой груз любви и фальши,

И застит зренье пелена.

Иду в упор к стене, но дальше

Отодвигается стена.

Мне надо выбраться из круга,

Переступить проклятый круг.

За гранью страха и испуга

Увидеть вольной воли луг

И вдруг понять: что там не ново,

Что он на замкнутый похож.

В нем тот же строй, и то же слово,

И так же слово точит ложь,

И так же оживает слово,

И дождик пестует траву.

А круг смыкается, и снова

Я страстью вырваться живу.

Валентина Творогова

В ожидании самолёта

В прозрачном кубе аэровокзала

Гул самолётный бился о стекло.

И где-то рядом женщина сказала:

— Народ собрался. Что произошло!

Пусть людям любопытство их простится.

Но в шумном зале, в аэропорту,

Огромный беркут — сказочная птица! —

Смотрел на улетающие «Ту».

Как будто взял и сопоставил кто-то

(Так хронику монтируют в кино)

Две мудрости, два мира, два полета.

И только небо было им одно.

А беркут крылья вскидывал устало

И небо к самолётам ревновал.

И в неуклюжих птицах из металла

Своих собратьев он не признавал.

Косился он орлиным желтым оком

На крылья неожиданной родни

И ждал с недоуменьем и упреком:

— Ну что же ты, хозяин, объясни!

А тот сидел, скуластый и раскосый,

И, мудро презирая суету,

В ответ на восклицанья и расспросы

Спокойно трубку подносил ко рту,

И сквозь толпу смотрел невозмутимо,

И видел все, не видя ничего,

И вспоминал, прищурившись от дыма,

Как сладок дым над юртою его.

*

Перепутаю даты и лица,

Позабуду, кто прав, кто неправ.

Но опять попрошу повториться

Хор дождей и молчание трав.

Я запомнила памятью тела

Жар огня и презрение льда.

Я немногого в жизни хотела —

Чтобы все это было всегда.

Я немногого в жизни хотела

Из того, что мы вечно хотим:

Чтобы время за мною летело,

А не я торопилась за ним.

Чтобы травы рождались весною

И планета не ведала зла.

Чтобы эта земля подо мною

Никогда из-под ног не ушла.

Адыгейская песня

Был мусульманский праздник ураза.

Но, вопреки старинным всем законам,

Был стол накрыт. И женские глаза

Над ним взошли светло и удивленно.

«Спой!» — женщину просили. И она

Над скатертью, торжественной и белой,

Над рюмками веселого вина

Вдруг что-то очень грустное запела.

И голос ждал, и замирал, и звал.

Не то прощал, не то просил пощады,

И вдруг против чего-то восставал,

И вдруг, как птица раненая, падал.

И песню, что над нами восходила,

Я сердцем, как могла, переводила:

Ведь женщина из русского села

Слова бы те же для любви нашла.

О, не стыдитесь слабости, мужчины,

И глаз не прячьте, и не хмурьте лбов!

Ведь нет для слез прекраснее причины.

Чем женщина, поющая любовь.

И до утра гостеприимный дом

Был, как и мы, в прекрасной власти этой.

Звучали тосты громкие потом.

Достойные и горцев и поэтов.

Но над столом, который весел был,

Над спором без конца и без начала

Далекий голос плакал и любил…

А женщина сидела и молчала.

Григорий Поженян

ИЗ ВОЕННЫХ ТЕТРАДЕЙ

*

На Провиантской улице

нашествие гостей.

На Провиантской улице

царит разбой страстей.

На Бебеля и Греческой

урон от тех же лиц,

от их натуры певческой,

не знающей границ…

Весеннею локацией

засечено не зря:

когда цветет акация,

приходит скумбрия.

И яблонька, ах, яблонька,

цветет день ото дня.

Быть может, эта яблонька

последняя моя…

*

Всё то, что случится, случиться должно.

Тому, кто стучится, открою окно.

Пестель постелю, накормлю перед сном,

а будет вино, угощу и вином.

А утром с порога, один так один,

в дорогу, в дорогу до поздних седин,

Ищи свою душу. Найдешь, не изверь.

И небо, и суша, и рыба, и зверь

в извечном движенье, в конечном пути

свое постиженье стремятся найти.

И г несообразьи, друг другу сродни,

в распаде и в связи едины они.

Все то, что случится, случиться должно.

Как подлость ни тщится, а ей не дано

гулять без боязни, меняя тавро.

Все ждет своей казни: и зло и добро.

Но разве не стоят зее зимы — весны!

Не тонут, не тонут, не тонут слоны.

А дети все слышат. И я в их строю,

кэк голый жираф, на пригорке стою.

Эвакуация

Две девочки едут из дома

зимою в чужие дома.

Как сумрачна и незнакома,

наверное, эта зима.

И вроде бы март на исходе

и смутная даль впереди.

Две девочки жмутся в проходе,

ладошки прижавши к груди.

Две девочки едут далеко,

легко их везут поезда.

Зачем они едут до срока!

К чему они едут туда!

Ужели не страшно, не жестко

от душной чужой новизны!

На детских ещё перекрестках

не детской уже крутизны.

Неужто не вскрикнется: «Мама» —

и не примерещится: «Жду!»

Бредет переимчивость марта

над морем по вялому льду.

И только за дальнею мелью,

не кажущейся глубине

две юные чайки сидели

иг жесткой, соленой солне.

*

Все засыпанные колодцы

и умолкнувшие колокольни,

утешительные заезды

и временные аэродромы.

Все простреленные апрели

и признания после смерти.

Все завалы, заносы, заторы,

все заборы, загоны, заслоны.

Занавешенные до срока

зеркала в домах у поэтов.

Птицы, ловленные на птицу,

рыбы, пойманные на рыбу,

звери, затравленные зверем,

людьми замучённые люди —

вдруг смешалось в одном виденье,

уместившись на дне воронки,

и осыпалось теплым пеплом

на траву в середине марта.

В накидке из розового органди,

умытая пальмовым мылом,

с тополиною веткой зеленой

явилась мне нынче надежда.

*

Министр семи правительств Талейран

не мог бы умереть на баррикаде,

под пулей, на кресте или г засаде

на минном поле от открытых ран.