Юность, 1973-02 - [10]

С этой мыслью, несмотря на всю её горестность, он мгновенно и крепко заснул.

5

На следующий день после завтрака Сметанина вызвал командир взвода старший лейтенант Углов. Он сидел перед Сергеем, закинув ногу на ногу и сцепив на коленях руки.

— Не возьму в толк, — говорил он, словно приглашая Сметанина поспорить с ним. — С одной стороны, это детство какое-то не желать быстро раздеваться и в то же время — форменное неуважение к людям…

Он выжидающе смотрел на Сергея. Тот молчал.

— Сержанта Иванова вы ни во что не ставите… Не зная вовсе человека, оскорбляете его своим высокомерием…

Сметанин пожал плечами.

— Не делайте вид, что не понимаете… Вы в университете учились, с вас особый спрос… Скоро из карантина вы перейдете в подразделение, в наш третий батальон; очевидно, попадете в наш взвод связи… Сержант Иванов будет командовать вами ещё по крайности года полтора; но учтите: во взводе старослужащие не простят вам такого отношения…

Вам придется туго…

— Вы меня пугаете? — спросил Сметанин, глядя на ладно вшитый в гимнастерку погон старшего лейтенанта с тремя изящными звездочками.

— Да нет, — вздохнул Углов. — Я хочу, чтобы вы все-таки поняли… Это ведь самое легкое — упереться на своем… Того же Иванова вы и не знаете вовсе…

Думаю, что вы вели бы себя иначе, если бы вам пришлось подчиняться человеку, у которого высшее образование, который умел бы красиво говорить и прочее.

— Не знаю… Смотря, что за человек…

— С вами не столкуешься. Скажу одно, — Углов встал, — без дисциплины жизни в армии нет… И не стоит устраивать трагедию из-за того, что вам придется подчиняться… Идите…

Сметанин сказал:

— Есть! — Несколько нечетко повернулся через левое плечо и вышел, испытывая благодарность к Углову за то, что тот не заставил его повторить этот отход.

6

Старший лейтенант Углов возвращался из казармы домой уже после отбоя. Он не стал обходить весь военный городок, чтобы выйти через КПП, а дошел до старенького деревянного забора, подобрал полы шинели, подтянулся на руках перемахнул через ограду с той же легкостью, с какой на занятиях показывал солдатам преодоление препятствия. Теперь до дома было рукой подать.

Сегодня приезжала из Москвы жена Углова. Она училась заочно в педагогическом институте и два раза в год ездила на сессию.

Углов добежал по пустому темному переулку до перекрестка, откуда видны были окна дома. На их половине коттеджа горел свет… Теперь Углов пошел не спеша, поглядывая на зеленый огонь в комнате и желтый на кухне.

Как ценил он обычное для других понятие «мой дом», с каким страстным чувством вспоминалось ему где-нибудь на учениях, в лесу у костра, что за сотни километров есть полкоттеджа с верандой, куда он может войти как хозяин, лечь спать или читать на диване книжку, где он может обедать или не обедать, курить или не курить, и что ждет его там женщина, которую он крепко любит! Ни дома, ни людей, любящих его по-настоящему и любимых им, у Марата Углова долгое время не было. Перед войной он внезапно осиротел, и с шести лет мотало его из детдома в детдом, а когда началась война, девятилетним мальчиком прибило к детскому дому в небольшом поселке Ильичевске, что за Уралом. Учился он очень хорошо, и казалось, что только за это прощала ему неуемное озорство заведующая детским домом — пожилая женщина, бывшая политкаторжанка-большевичка, осевшая на зауральской земле после 1905 года.

Марат Углов и на фронт пытался бежать два раза: летом сорок второго, когда немецкие дивизии ползли по югу России, и после Сталинградской битвы, — он решил, что с пленением армии Паулюса война вот-вот закончится и он на неё не успеет. Отец его был красным командиром, и Марат хотел погибнуть хотя бы простым бойцом.

Перед самой капитуляцией Германии Марата чуть было не отправили в исправительную колонию. Утром восьмого мая он распахнул перед уроком дверь в класс и закричал:

— Войска Третьего Белорусского фронта, продолжая бои по очищению от противника косы Фриш Нерунг, заняли…

Марат размахнулся портфелем, чтобы швырнуть его через весь класс к себе на заднюю парту, но рука сорвалась, и портфель врезался в оконное стекло… Марат смотрел на ребят, сидящих за партами, а они, медленно вставая, смотрели поверх его головы: за спиной Углова стояла директор школы.

Рано утром на другой день Марата разбудил вкрадчивый голос воспитателя Тимофея Ивановича.

Наклонясь к нему лысенькой, пахнущей одеколоном головой, Тимофей Иванович тихо и настойчиво говорил:

— Одевайся быстрее, одевайся быстрее… И без шума… Вчера решили отправить тебя за твои художества в колонию… И без шума…

— Без заведующей нельзя, — выдавил из себя Марат.

— Все можно, голубчик, когда имеешь дело с такими субъектами. А заведующая вернется из области через две недели… Невозможно же две недели заражать коллектив…

Они уже шли по коридору. Марату все казалось дурным сном: и Тимофей Иванович, и длинный узкий коридор бывшего монастыря, и собственные слёзы. Вдруг из комнаты младших вышел заспанный, в одной рубашонке мальчишка Андрюшка Золотое. Он посмотрел на Тимофея Ивановича и Марата глазами, полными ужаса, бросился к старшим и закричал: