Юноша - [35]

Надеясь раннею зимой

Дойти до шумного Берлина.

Потом приехали беженцы.

Они жили на станции, в товарных вагонах.

Прошло полгода, все одно:

То мы врагов одолеваем,

То нас — они, и уж давно

Несется гул над польским краем…

Папа, иронически улыбаясь, читал стихи Сергею Митрофановичу:

До Перемышля от Стрыпы

Бегут австрийцы без оглядки,

И вслед жандармы да попы

Заводят новые порядки…

— Ловко! — говорил Сергей Митрофанович.

Но славный русский генерал…

Здесь папа поднимал мохнатые брови и большой палец:

Родился немцем не напрасно:

Он план Вильгельма разгадал…

Валерьян Владимирович опускал веки и проводил рукой по воздуху:

Так удивительно, так ясно…

Он немцев гвардией пугнул

И, показав свой подвиг ратный,

У Кенигсберга он свернул

На путь далекий и обратный…

— Ловко! Ей-богу, ловко…

У папы голос мягкий, теплый. Лирический.

В народе пущена молва

О том, что продана отчизна…

Папа безнадежно качал головой.

А в Думе жалкие слова…

И все растет, растет дороговизна…

Нине нравились стихи и особенно то, что это сочинил папа. И сейчас (с тех пор прошло пятнадцать лет) она помнит их наизусть. Иногда, лежа на диване и думая о постороннем или слушая чью-нибудь малоинтересную речь, она вдруг усмехнется и скажет: «А в Думе жалкие слова, и все растет, растет дороговизна». Это ее веселит…

Стихи были бесконечно длинные. И Сергею Митрофановичу они начинали надоедать, но папа читал до конца:

Варшава мирно отдана,

За нею Ковно, Брест и Гродно…

Пусть кайзер верит, что война

Для русских гибельно-бесплодна.

Последние строчки отец произнес нарочито фальшиво громко:

Но мы тем временем сберем

Свои нетронутые силы:

И выйдет пахарь с топором,

И бабы схватятся за вилы…

— Вот, вот, — топор и вилы… Еще хомут… Наша могучая российская техника, — заметил Сергей Митрофанович.

— Ты знаешь, Сергей, — оживлялся папа, — я хочу эти стихи напечатать в газете. Пусть знают.

— Ты с ума сошел. Тебя так припечатают, что ты из гимназии вылетишь в два счета. Что ты, господь с тобой! Вот напиши какое-нибудь «ура — да здравствует», тогда напечатают…

— Почему же их не напечатают? Это справедливые стихи.

— Какой ты наивный, Валерьян! Тебе за сорок, а ты еще лопочешь о справедливости. Ты идеалист. География! Таким, как ты, легко жить на свете. Нам, математикам, гораздо тошней…

Нина так же, как и папа, возмущалась войной, Думой, нашими порядками и не любила жандармов и попов. Она даже сочинила стишок: «Все вы в Думе обезьянки, и вашему Родзянке не расхлебать овсянки». Дальше не получилось…

А Петя удрал на войну, но через два дня его вернули. Он заболел и умер. Это было неожиданно и страшно.

Ему открыл дверь папа.

— Входи, Аника-воин. — Папе отчасти нравилось то, что Петя бежал на фронт. — А поворотись-ка, сын!

Пете было не до шуток. Бледный, он едва держался на ногах и жаловался, что у него чертовски трещит башка и глаза болят.

Вечером Нина сидела у его кровати, и Петя рассказывал, как он ехал с солдатами на войну. В товарном вагоне чертовский холод, всю ночь топили печку, кипятили чайник. Солдаты ему дали хлебных сухарей, Петя пил чай из жестяной кружки. Кружка горячая. Чертовски жгло руки. Он всю ночь подкладывал дрова, следил, чтоб печка не потухла, а солдаты спали. Пете совсем не хотелось спать, но на рассвете он все-таки вздремнул. Его разбудил жандарм, сказал: «Вылезайте, господин гимназист!» Чертовски не хотелось вылезать. Жандарм высокий, с бородой как у царя Александра III.

— Может быть, в самом деле поехать к царю? — произнес в раздумье Петя, с трудом поднимая веки.

— Зачем? — спросила Нина.

— Чтоб освободить родину от нашествия гуннов!.. Перебить всех немцев… необходимо перебить и забрать в плен… У меня нет одеяла. Мой папа учитель… Да-а… Когда Цезарь прибыл к началу этих лесов… Чертовски жжет руки… Я сейчас подложу дров…

Пять дней болел Петя. Врачи говорили, что у него такой особый, военный грипп…

В тот вечер Нина пошла в цирк. Ей очень не хотелось идти в цирк, но за ней зашли подруги, и папа сказал:

— Иди, тебе полезно развлечься.

В цирке она встретила Гришу Дятлова, вместе с ним смотрела конюшни. Нина гладила шоколадного пони. Гриша купил сахар, и пони прямо с Нининой ладони, дыхнув теплотой, слизнул сахар. Под куполом гонялись велосипедисты; клоуны — бубновые валеты — кувыркались по песку; щелкал бич, и наездница в веерной бриллиантовой юбке — гоп-ля! — прыгала через зеленые ленты, стоя на бархатном седле, — гоп-ля! — фарфоровые собачки обнимались лапками и танцевали вальс; слон хоботом-удавом закидывал за пазуху французские булки, улыбался хитрыми глазками, звонил в колокольчик, из хобота-брандспойта поливал галерку; женщина в черном трико с самого верха прыгала в пламя; оркестр не играл, только маленький барабан; фокусник бросал цилиндр вверх, свистел, и цилиндр прибегал, как по ниточке, к нему обратно, фокусник взмахнул рукавом — вылетели с кудахтаньем куры; розовые акробаты летали по воздуху, мелом натирали руки и подмышки, раскачиваясь на трапециях; по мучному лицу клоуна стекал яичный желток: «Уй, какой вкусний глязунья!..»

Очень смешно. Нине давно не было так весело. Гриша Дятлов довел ее до дому. Они условились как-нибудь вместе пойти на каток.