Юнармия - [4]

Они не сказали Ваське ни слова. Только отец подал ему кусок черного хлеба:

– Жри!

Васька присел рядом с отцом и стал жадно жевать хлеб.

Против Васькиного отца, Ильи Федоровича, сидел дру­гой жилец нашего дома, составитель поездов Андрей Иг­натьевич Чиканов.

Задыхающимся шепотом он говорил:

– Отступили наши.

– Да, – тихо сказал Илья Федорович, – отступили.

– Что ж теперь будет? – спросил Чиканов, вздохнув.

– Повешают.

– Не всех, – сказал вдруг кто-то из дальнего угла. Это был железнодорожный телеграфист. Он одиноко сидел на потертом персидском коврике у двери своей кладовой. Во­рот его форменной тужурки был расстегнут, техническая фуражка с желтым кантом надвинута на рыжие брови.

Телеграфист держал в руках какую-то толстую книгу в черном переплете. Правая рука его все время вздрагива­ла, а большой палец выстукивал на переплете какие-то сигналы.

– Не всех, говоришь? – сказал Илья Федорович. – Ну, конечно, не всех. Вот я, например, с тобой рядом и висеть не хочу.

Телеграфист пробормотал что-то непонятное.

В это время снаружи рванули дверь.

– Кто там? – крикнул Илья Федорович, вскакивая на ноги.

– Открывай живей!

Я узнал голос своего отца.

Он ввалился в погреб, как пьяный, и опустился прямо на землю.

– На вокзале был. Ну и дела там делаются – смотреть страшно! На глазах трех красноармейцев шашками зару­били. Как мясники, работают…

Васькина мать вскрикнула.

Телеграфист Сомов тупо посмотрел на моего отца и опять уставился в книгу. Чиканов беспокойно встал, потом опять сел.

Больше в этот вечер никто ничего не говорил.

Три дня мы не выходили из погреба.

Три дня дал Шкуро своим казакам на отдых: «Бей, кто под руку подвернется! Грабь, что попадется! Гуляй Ку­бань!»

Такой был у шкуринцев закон, когда они забирали ста­ницу или город. Три дня грабили они, пили и гуляли.

До погреба, в котором мы сидели, доносились пьяные песни, озорной крик, беспорядочная стрельба. Даже слыш­но было, как на станции плясали «наурскую», хлопали в ладоши и гикали.

Я подбирался к самой двери погреба, прикладывал ухо к большому железному засову и слушал хрипло тренькаю­щую гармонь и шарканье подошв о корявый тротуар.

А со стороны поселка разноголосо лилась казачья песня:

Ты, Кубань, ты наша родина,

Вековой наш богаты-ы-рь,

Многоводная, раздо-о-льная,

Разлилась ты вда-а-ль и вширь…

На третий день под вечер кто-то торопливо прошлепал за дверью.

– Стой! – раздался крик на всю улицу.

Грохнул выстрел. Мы с Васькой взбежали на верхние ступеньки погреба и прилипли к дверной щели.

– Эй вы, полосатики! Ступайте вниз! – закричал мой отец. – Это вам не красные, чтобы свободно разгуливать. Вы что – хотите шкуринской нагайки попробовать? Смот­рите у меня!

Я и Васька молча сошли вниз и опять уселись в темном углу.

«Долго ли еще эти шкуринцы будут тут орудовать? Носа на улицу не высунь. Сиди теперь в погребе и нюхай кислую капусту. Нюхай гнилую картошку. И что это красноармейцы не соберутся с силами и не вытурят черто­вых шкуринцев?» – думал я.

Было обидно и скучно.

Вот бы выскочить из погреба и, крадучись, пробрать­ся на станцию, в поселок! До чего охота брала!

Ваське, видно, тоже было очень скучно. Но он скоро нашел себе занятие. Посреди погреба на перевернутом ведре стояла коптилка. Васька подобрался к ней и принял­ся дуть на желтый огонек. Огонек заморгал и лег набок. Он бы совсем погас, если бы Васькин отец вовремя не влепил в лоб Ваське жирного щелчка. Васька захныкал и стал ковырять пальцем землю. Но вдруг огонек заплясал и снова лег набок.

Теперь этого никто не заметил.

Васькин отец, вытянувшись во весь рост у нижней сту­пеньки погреба, уныло зевал. Рядом на потрепанной дерю­ге сидела Васькина мать и щипала сухую тарань.

– Чего же это мы? – вздохнула она. – Долго будем маяться здесь, или как?

– У Шкуры спроси, когда его болячка заберет, – ска­зал Васькин отец и повернулся лицом к коптилке.

Как раз в это время Васька слегка дунул на огонек.

– Что б тебя черти! Когда ты перестанешь дуть? – за­кричал Илья Федорович и с досады плюнул.

– Я не дую, – тихо сказал Васька.

– А что ж, он сам, что ли, тухнет?

– Пусть дует, не ругайся, Илья Федорович. И нас с тобой скука заедает, а ребятам вовсе хоть помирай, – ска­зал мой отец, подсаживаясь ближе к коптилке.

Но Илья Федорович не унимался:

– Что ж, коли так, давайте сядем все у коптилки и бу­дем дуть.

– Да я не к тому, ты зря ругаешься. Мальчишка мо­жет разве усидеть три дня без баловства?..

– Ну, не может.

– Так чего же ты от него хочешь?

Васька лукаво глянул на меня и совсем легко, как буд­то невзначай, провел еще раз носом мимо коптилки.

– А как ты думаешь, Илья Федорович, – спросил мой отец, – возьмут шкуринцы Леонтия Лаврентьевича или не возьмут? Он же первый из мастеровых вызвался дорогу большевикам чинить. Небось начальник станции донес уже кому надо.

Илья Федорович молча мотнул головой в дальний угол. Там, на персидском коврике, скрючив ноги кренделем, си­дел телеграфист Сомов. За три дня ему никто не сказал ни одного слова. Все время он молчал и только изредка встав­лял в разговор соседей какое-нибудь непонятное слово, вроде «мутуалисты» или «сувенир».

Не снимая с головы форменной фуражки с желтыми кантами, он сидел и слушал.