Юлиан Семенов - [37]
Юлику шесть лет. Сходня. 1937 г.
На даче. Крайний справа Юлиан, крайняя слева кузина Галина Михайловна Тарасова. 1939 г.
С фронтовыми друзьями отца. Третий слева Юлиан Семенов. Берлин. 1945 г.
На военных сборах. Крайний слева Юлиан Семенов. 1950 г.
Юлиан Семенов. 1948 г.
Встреча И. В. Сталина с сотрудниками издательства «Известия». В верхнем ряду второй слева С. А. Ляндрес.
Алексей Алексеевич Богданов и Наталья Петровна Кончаловская. США. Конец 1920-х гг.
Екатерина Сергеевна Семенова. Николина Гэра. 1950-е гг.
Наталья Петровна Кончаловская с дочерью Екатериной. 1958 г.
Юлиан Семенов с отцом. 1960-е гг.
С Сергеем Владимировичем Михалковым. Николина Гора. 1954 г.
Екатерина Семенова за перепечаткой рукописи мужа. 1950-е гг.
С дочерьми Дарьей и Ольгой в Болгарии. 1972 г.
В странствиях по тайге. i960 г.
С буддийским монахом. Монголия. 1960-е гг.
С писателями. В центре С. А. Маршак. 1961 г.
На Северном полюсе. Крайний справа Юлиан Семенов. 1960-е гг.
С Грегорио — другом Хемингуэя. Куба. 1976 г.
Поймана рыба-пила. Куба. 1976 г.
С Мэри Хемингуэй. Москва. 1969 г.
На охоте. 1970-е гг.
С Романом Карменом (в центре). 1970-егг.
С Андреем Тарковским. 1970-е гг.
С Семеном Клебановым (в центре). 1970 г.
С Эдвардом Кеннеди. США. 1970-е гг.
Юлиан Семенов. С картины Дарьи Семеновой.
Вспоминается смешной случай. Как-то к нему позвонил старый отставник: «Дорогой товарищ Семенов, я слышал, у вас на даче пишет команда из пяти человек. Возьмите меня шестым, сюжетов — уйма. Прошу недорого — 200 рублей в месяц». Все это, конечно, были выдумки. Просто отец обладал феноменальной работоспособностью, был дисциплинирован и всегда действовал по раз и навсегда заведенному плану. Закончив подготовительную работу — изучение книг, газет, архивных документов, он, сидя в клубах сигаретного дыма, составлял короткий план очередной книги, намечая основные сюжетные линии и хитросплетения увлекательной интриги. На полях чертил замысловатые геометрические фигуры, записывал имена героев, соединяя их между собой стрелами: рассматривать эти записи очень любопытно — будто видишь рентгеновский снимок романа. Затем устраивался за письменным столом и тогда уж пишущая машинка стучала с шести утра до полуночи. Сидел папа в своем высоком кресле карельской березы (я его в детстве называла троном) на редкость красиво: широченная спина по-балетному пряма, лопатки сведены.
Однажды спросила:
— Трудно тебе писать?
— Трудно бывает первые 30–40 страниц — раскрутка.
— А потом легко?
— Начинают «показывать кино», все вижу, как на экране, остается только записывать.
В день он «выдавал» по 10–15 страниц машинописного текста, никогда не ждал вдохновения: садился за стол и оно приходило. Злопыхатели шипели: «У-у, старается загрести побольше, все ему мало!» А для отца деньги имели третьестепенное значение, просто у него было такое огромное количество идей и планов, что он боялся не успеть написать все, о чем мечтал. Святитель Феофан Затворник говорил, что большинство людей подобны древесной стружке, свернутой вокруг собственной пустоты. Это очень точно, но, думаю, не относится к талантливым людям искусства. У них внутри — настоящий склад ждущих реализации творческих замыслов. Все они сжигаемы одним желанием — творить! Папу подгоняли не алчность, не сроки сдачи нового романа в издательство, а сама задумка. Замыслив вещь, он уже не мог существовать вдалеке от пишущей машинки и успокаивался, лишь поставив финальную точку. Объяснил мне как-то: «У каждого писателя — свой стиль работы. Вот Юра Бондарев сам мне рассказывал, что пишет в день одну-две страницы, зато уж он их отшлифует, отредактирует и к написанному больше не возвращается, а мне, кровь из носу, надо довести вещь до конца. Закончу, отложу на пару дней, а потом правлю» …У папы было правило — сокращать каждую страницу на семь строк. Поля пестрели правками, разобрать которые могли только старенькая машинистка Нина Тюрина и мама: его почерк — в молодости широкий, с наклоном вправо, пережил с годами метаморфозу — выпрямился, «подсох» и стал походить на арабскую вязь, освоенную в институте…
За несколько лет Штирлиц приобрел такую известность, что завистники, как у нас полагается, стали многозначительно переглядываться: «Глянь, как Семенов КГБ прославляет!» Но папа, разумеется, целью себе ставил не прославление отечественной секретной службы, а создание персонажа, отличного от тех интриганов-маразматиков, с которыми он столкнулся на Дальнем Востоке. Он сконструировал некую модель для подражания, идеального героя, сохраняющего честь и достоинство в самых страшных передрягах. В Штирлице ни на йоту нет столь ненавистной папе рабской психологии. Он — Личность. Он думает, решает, действует. Папа наградил его своим жизненным кредо: «Каждый человек имеет альтернативу — или смириться, то есть бездействовать, или предпринимать хоть что-то. Даже если не хватает сил — желание подняться — похвально. Мир достаточно объясним. Смысл нашего пребывания, — достаточно краткого, — заключается в том, чтобы переделывать его». Принадлежность Штирлица к разведке была для отца скорее необходимостью, чем целью. Он знал: «Кто владеет информацией — тот владеет миром». А разведчик, первым получая к ней доступ, может порой реально изменить ход истории — вот что увлекало политизированного, деятельного отца. Секрет долговечности Штирлица объясняется для меня не только его обаянием и умом, но и тем фактом, что он волей автора с 1921 года оказался вне системы и служил (оставшись патриотом) уже не ей, как таковой, а идее борьбы с фашизмом. Вдали от кровавых сталинских «разборок», подлости, предательства, абсурда Штирлиц превратился в этакого замороженного в первозданном виде мамонта, меньшевистского «последыша» со своими, никому уже на родине не нужными гуманностью, знаниями, добротой и идеалами.
