Юконский ворон - [18]

Весеннее тепло было ненадежным. Снег оставался крепким только в лесных лощинах и падях, а суровый ветер с севера предвещал возвращение холодов. И однажды последняя стужа ударила по уже тающим снегам, и они снова застыли. Теперь белые гряды снега и мерзлые торфяные кочки были настолько тверды, что приходилось бояться за целость лыж.

Ночью в небе заиграл сполох. Страшное и торжественное зрелище открылось людям. Холодное пламя металось от одного до другого края земли, непрестанно меняя свои очертания и цвета — волшебное, стремительное неуловимое! Загоскин смотрел в пылающее небо и вспоминал оду Ломоносова. Слезы замерзали на его ресницах, и сквозь них Загоскин видел ледяные венцы, отливающие то багрянцем, то лазурью. Пламенные столбы вставали и рушились над землей, и снопы света плыли посредине небосвода. Снега горели; сизое пламя металось по ним, и леса были погружены в это пламя до половины стволов.

Тени от идущих людей были огромными; они, двигаясь, перекрывали пылающие снега. Загоскин с Кузьмой всю ночь шли в этом пламенном царстве и не заметили, как наступило утро. Наконец они увидели серый лед Квихпака и знакомое зимовье. Сердце Загоскина сжалось от тоски. Он подумал о том, что будет сейчас, когда запоют ржавые и заиндевевшие дверные петли кладовой, где лежит тело креола.

Загоскин и его спутник молча вошли в ворота «одиночки». Кузьма показал на голову креола, дотронулся до пряди волос, опаленных выстрелом; убийца стрелял в упор. Кузьма коснулся ногтем уха креола, оно было твердо, словно камень. Индеец вопросительно посмотрел на Загоскина. В полутьме слабо блестела пороховая пыль на бочонках. Люди безмолвно взяли труп креола и вынесли его из кладовой. Загоскин сказал Кузьме, чтобы он перетащил пороховые бочонки за палисад «одиночки».

Индеец, быстро справившись с этим делом, остановился передохнуть и закурить трубку. Загоскин перекатил бочки в одно место и расставил их в два тесных ряда — днищами вверх. На них снова было водружено тело убитого. Загоскин расстегнул ворот меховой одежды на трупе и вытащил кипарисовый крестик на серебряной цепочке. Креол был крещеным; Загоскин узнал это еще потому, что на пальце убитого тускло светилось серебряное кольцо с надписью синими буквами.

«Преподобный отче Сергий, моли бога о нас», — прочел Загоскин, оборачивая кольцо вокруг промерзшего пальца с голубоватым ногтем. Как звали креола? Загоскин пошел в зимовье и стал перелистывать холодные страницы книги приема мехов… «…Савватий Устюжанин… Савватий… Савватий», — повторял Загоскин, как бы боясь, что забудет это имя.

— Ну, Кузьма, начинай!

Индеец выбил трубку и вынул огниво. Он высек огонь, а трут приложил к стенке порохового бочонка. Сначала белый, а потом желтый и алый огонь засновал между бочками. Скоро шумное пламя, изгибавшееся на ветру, скрыло тело убитого. Но дорожке, покрытой пороховой пылью, Кузьма прикатил еще две пустые бочки, сбил с них обручи и стал подкладывать в костер черную клепку. Стоять у огня было жарко.

— Упокой, господи, душу раба твоего Савватия, — сказал Загоскин, запнулся и добавил: — Убиенного…

Он вскинул ружье и дал знак Кузьме. Слабый залп всколыхнул тишину. Без шапок, с заиндевевшими волосами, они долго стояли у огненной могилы креола. По звонким красным углям перебегали редкие синие огни, горячий пепел лежал высоким сугробом. Загоскин и индеец Кузьма перекрестились и вошли в зимовье, унося на своих лицах тепло костра.

В тот день они сколотили грубый крест из двух жердей, и Загоскин вырезал ножом надпись: «Савватий Устюжанин, креол. Приказчик Российско-Американской компании. Злодейски убит на реке Квихпак в марте 1842 года…»

Крест прислонили к стене зимовья.

Они отдыхали в «одиночке» и ждали, когда тронется Квихпак. Однажды ранним утром услышали глухой гул и мерное громыхание, похожее на пушечные выстрелы. Вода в реке прибывала, серый лед покрылся звездчатыми изломами и уже отделялся от берегов. Дня через три великая река забушевала. Зеленые и прозрачные льдины — малые и большие — нагромождались друг на друга и стонали. Вода стекала с боков льдин, устремлялась в клокочущее русло и снова кидалась на льдины. Вырванные с корнем деревья мчались в ревущем водовороте.

Сырой и плотный ветер срывал лосиный плащ с плеч Загоскина. А он, наклонившись над клокочущим руслом, взявшись левой рукой за прибрежный куст, измерял скорость бешеного течения.

В это время Кузьма, расхаживая по двору «одиночки», собирал и складывал в кучу снасти, которыми когда-то пользовался креол Савватий. Индеец любовно починил старые ивовые верши — для лова нельмы и налимов; ими особенно славились здешние места. Когда река утихла, Кузьма расставил ловушки, и скоро в еще мутной воде тускло заблестело тяжелое серебро. Индеец вытаскивал из верши за жабры больших сверкающих рыб с крупной чешуей. Они дышали порывисто и быстро, пока индеец не надламывал им хребет. Точно так же в детстве делал и Загоскин, ловя больших голавлей.

Кузьма сидел на солнце и тихо пересчитывал свою добычу. Он был окружен табачным дымом, сквозь дым проходил солнечный свет. Загоскину показалось, что когда-то, очень давно, он видел все это — вплоть до чешуи, прилипшей к ногтям Кузьмы, до бликов света на его лице. Солнце играло на поверхности широкого ножа индейца, когда он ловкими ударами распластывал рыбу. Становилось так тепло, что отсырела соль, хранившаяся в зимовье. Кузьма нашел старый бочонок, сложил в него нельму, посолил, а через несколько дней повесил ее вялиться на сушила.