Юг там, где солнце - [26]

— Сегодня утром, как я слышал, ты сделал одного такого… мощного. И не помогла ему ни сила, ни приемы. Просто надо решиться идти до конца в таких делах. Конечно, морду набьют, и не один раз набьют, но иначе не получится. Тут, знаешь, другое тяжелее. Не озлобиться на весь белый свет, не замкнуться в своём панцире.

— А если опять так, как сейчас, — я судорожно сглотнул. — Опять вот так разложат, только никто им не помешает… Это вам не побитая морда… Тогда что?

Григорий Николаевич помолчал. Потом встал, не спеша подошёл к окну, по которому с бездумным упрямством ползли почти незаметные в темноте струйки дождя.

— Мне кажется, Лёша, другого раза не будет. Эта компания, они не столь уж глупые. Если не получилось сходу, и увидят они, что ты способен за себя постоять… Они понимают, если тебе уже нечего будет терять, ты станешь по-настоящему опасен. Поверь, я это на своей шкуре испытал.

— Но почему? — сглотнул я скопившуюся во рту слюну. — Почему эти гады творят что хотят, и ничего им за это не бывает? Почему вы, взрослые, ничего не делаете?

— Трудно всё это, Лёша, — хмуро отозвался Григорий Николаевич. — Мы ведь мало что можем на самом деле. Понимаешь, система такая. Не приставить же к каждому такому Ваське по воспитателю с дубинкой. Нет людей, нет средств, правительство думает о только про то, как хапнуть больше и за границу валюту перевести. А всякие там школы, больницы, интернаты — для них это мусор. Дай Бог, власть сменится, тогда, может, и пойдёт что-то. А пока — держись, не распускай сопли. Прорвёмся. Всё будет хорошо.

Я скомкал потными пальцами подол майки.

— Вы думаете, я из-за этих козлов ревел? Поэтому, думаете? Для кого-то, может, и будет хорошо, а для меня уже нет. Для меня уже всё кончено. Вы же про меня ничего не знаете, а говорите…

Григорий Николаевич положил мне руку на плечо. Ладонь у него оказалась сухая и тёплая.

— Да знаю я, Лёша, знаю. И не буду всяких утешений говорить, что время лечит, что горе забудется и всё такое. Не забудешь ты. С этой болью тебе ещё жить и жить. Но знаешь… Можно вот думать о себе, о тоске своей, тысячу раз всё это пережёвывать. А можно — о том, чтобы твоим маме и папе было сейчас хорошо. И тогда нужно совсем по-другому жить.

Я удивлённо уставился на него.

— Да, парень. Я не знаю твоих взглядов, но ты меня всё-таки послушай. Я, видишь ли, человек православный. А вера наша говорит, что для Бога мёртвых нет. У Бога все живы. Погибли твои родители — а что это значит? Тела их здесь остались, сгорели тела, а души — те в иной мир перешли. Там у них своя жизнь, и, кто знает, вдруг им сейчас лучше, чем было на земле? Оттуда они, может быть, видят всё, что здесь творится. Вот сейчас видят нас с тобой, как мы тут сидим и говорим. И не надо своей тоской их огорчать. Разлука ваша временная. Я верю, что ты с ними когда-нибудь встретишься. Мёртвые воскреснут, и ты ещё обнимешь маму. Вот тогда всё действительно будет хорошо. А пока — нужно жить так, чтобы стать достойным этой встречи.

— Откуда вы знаете, что это правда? — помолчав, хмуро отозвался я. — Это же просто красивая сказка, а на самом деле ничего там нет!

— Лёша, я тебя не агитирую, — тихо ответил Григорий Николаевич. — Я просто сказал, что обо всём этом думаю. Выходит, мне соврать надо было? Верить или не верить — твоё право. Подумай только о том, что не всегда нужны доказательства. Это же не теорема из учебника по геометрии. Здесь другое важно — чего ты сам больше хочешь? Чтобы это оказалось правдой или красивой сказкой? Тут, видишь ли, дело такое. Надо иметь смелость поверить правде, которую нельзя потрогать, пощупать, доказать как теорему, да и все вокруг могут твердить, что это лишь красивые байки.

Я молчал. Что тут можно было сказать? «Ты ещё обнимешь маму…» Залитый солнцем луг, ветер треплет седые головки одуванчиков, и облетает невесомый пух, а я… Я бегу по этому явившемуся из моих снов лугу, и впереди, на невысоком холме, уже показались две фигуры, и обмирает сердце от сумасшедшей надежды и страха, что вот добегу сейчас, домчусь — а это окажутся не они.

— Ладно, Лёша, — скрипнув пружинами, поднялся с койки Григорий Николаевич. — Пойду я, а ты ложись, поспи. Потом ещё поговорим.

Я и в самом деле пошёл в городской парк. Там оказалось весьма людно, при входе бойко торговала мороженным хлопотливая тётка, от пруда доносился жизнеутверждающий детский визг, где-то вдали слышалось стуканье футбольного мяча. А что самое ценное — здесь было полно скамеек, тени и возможности наслаждаться всем этим до вечерних моих визитов. Я решил пойти на Заполынную часам к восьми, когда уж точно все окажутся дома. Расчёт был простым — раз уж у них, у Званцевых, огород, то самое время поливать — ещё не темно, но уже спала жара.

Похоже, сегодня у них возникнут проблемы с поливом.

В принципе, нужно было бы сходить в местное отделение, показать ксиву и предупредить, чтобы в случае чего не удивлялись вызову. Но это именно что «в случае». А если такового не будет? Мне и самому хотелось верить, что никакого оккультизма не окажется. В конце концов, по внутренней нашей статистике, шестьдесят процентов сигналов — ложные. Об этом, конечно, особо вслух не говорят, но имеют в виду при работе с первичными информаторами. Так что светиться раньше времени не стоит — не случайно мне намекал на это начальник. А я уже немного научился понимать его намёки. Как, например, два года назад, в липоградском деле. Именно тогда он, искоса поглядывая на меня, хмыкнул: «Ну что, Лёша, становимся помаленьку профессионалами, а?» Хотя профессионализм заключался всего лишь в двух мелких деталях. Не стал связываться с местной экспертизой, а вдобавок, изобразив служебное рвение, приставил своих ребят к епархиальному секретарю — усиленная вроде бы охрана. Точнее, конвой. Именно так и подумал наивный отец Симеон, и его возмущённые докладные дезориентирвали кого следует. Взяли мы их тогда, Рыцарей, весь выводок.