Юдаизм. Сахарна - [102]

Очень уж во мне «всеядность» развита. «Пантеизм», перенесенный и в моральный мир. Этого не следовало.

(корректура статьи «Вечная память» в «Литер, изгнанники»)

Впрочем, это неважно. Не очень важно.

Почему?

Что такое в мировом полете времен «нравственность Розанова»? Ничего.

А мысли его?

Мысли «в ходе русских дел» имеют значение.

А мораль «в ходе русских дел»?

Я думаю — не очень. Кому какое дело, как я жил? И неинтересно, и мелочно. Потом в конце концов я хороший человек. Мне самому было бы приятней писать «в одной газете», притом «моей». Тогда «как хочешь». Что же делать, если Бог не дал. «Ходим и зиму в осеннем пальто». Ничего. Просто я не считаю этого очень важным. Вот если бы я оставил девушку с животом — мне могли бы (каждый) дать в рожу, наплевать в лицо. Но «сотрудничать в разных газетах» — я только себя марал. Какое же особенное до этого кому дело. Никто не смеет вмешиваться. «Хочу».

— Но это ваше «хочу» скверно.

   —  Так разве я порядился иметь одни хорошие «хочу». Всякие.

Опять моя всеядность. Никак я не могу осудить в себе «все» (т.е. что

не «некоторое»).

Господь мне не дал жестокости, и жестоким я никогда не был (дыбом волосы становятся при этом). Притом я сколько дал советов (девушкам, женщинам) в сторону мягкости, «умягчения злых печалей». И при этой сумме «сотрудничество в двух газетах» просто наплевать.

Притом, я думаю, было кое-что провинденциальное в «сотрудничестве в 2-х газетах». Это главным образом: в моих извечных, давних, самых старых и самых упорных мечтах «все это должно пасть», — особенно партии, ссоры, политика. Шум газет. Как же этому «пасть», — механизм падения? Имеем много яиц, «определенных и раздельных» (партии):

   1)  от курицы, 2) гусыни, 3) индейки, 4) цесарки. Но кто «яиц вообще не любит» и «дальнейшего выводка вообще не желает», тому не наилучшее ли «перемешать яйца» и даже еще лучше «перемешать, разбив в одну яичницу», которая «невозможна» и «безвкусна». Так Henri IV («vive Henri IV!») «разбил церковные споры, церковные свары, самую душу церковной войны, взял да (будучи протестантом и от протестантства не отрекаясь) поехал и благочестиво выслушал и католическую обедню». Совершенно «в двух газетах сразу». Моя мучительная, страстная (с университета) мечта: поднять вновь — «Тебя Бога хвалим!!» Тут я как кошка полез, с хитростью, с злобой, со всем, со всем. Ярость (на безрелигиозных) у меня иногда бывала невероятная. Ну, хорошо. Лежат яйца политики, насколько она выражена или отражена в газетах. В мечте — яичница. Да тут само «устроение судеб», что появился человек, довольно видный писатель, коему в-за-прав-ду все политики нравятся; нравятся студенты («Такая-то Шура — превелика дура»), но и глубоко удивителен и лично дорог полицейский, коего раздавил (ночью) трамвай, когда он от другого (навстречу) трамвая спасал пьяного (стаскивал с рельс). Я чистосердечно кое-что люблю в «республике». Хотя (теперь) больше люблю все в «царстве». Но вот: все-таки и здесь и там — «яйца». И тут Провидение, что появился видный писатель, которому все это симпатично, все политики: но с такой оговоркой и задней мыслью, что лучше, если б их всех не было. А везде были, как в Индии перед появлением Будды или в Греции в V веке, наука и философия вельмож в братском споре с нищими: «Что́ есть истина?» И т. п. Теперь я и думаю, что само Провидение выдвинуло меня начать путать всю эту паутину, за «пауками» (хитрость и хищность) политики оно выдвинуло «сверхпаука»: у которого в самой голове и в самом сердце паутины все «сгромоздились в единство» и все как-то удалились, стали превращаться в «нет», но медленно... Тают, тают. Просто мне не больно писать (как было бы Страхову) и в «Русс. Слове». К этому присоединился еще один «туман»: с одной стороны, я страшно признавал литературу, и в частности свои писания (все), важнейшими. Но, просматривая (приготовление к печати) письма к себе Рцы, увидел, что еще в 1892 году он мне повторяет какое-то мое к нему выражение, что «литература — это сифилис». Я безумно любил писать; и около этого (кроме книги «О понимании») к самому написанному чувствовал непобедимое отвращение, и более чем к чужому — к своему. Что это такое было — я не знаю. Мне казалось ужасным высказывать свою душу (я высказывал). Мне казалось, видеть нашу душу должен один Бог. Бог, жена, дети. Общество — совершенно чуждо. Как же «обществу» я буду говорить правду (я всегда говорил правду). Это значит безумно оскорблять Бога, жену, детей. Так. обр., в душе у меня тут «качались туманы», и я столь же ненавидел («грех», «сифилис», «скверна») писание, сколько любил его...

(не хватило бумаги)

* * *

Если это так, — и связано с глубочайшими тайнами религии и магии сложение рта, тогда понятно восклицание Репина, однажды мною услышанное, что, «пока мне не удались губы, я еще не знаю, выйдет ли портрет».

Губы: т.е. он хотел сказать, что самое главное в загадке лица и самое главное в тайне индивидуальности лежит в сложении рта. «Суди не по глазам, а по рту». Это — конечно!!

Нежный рот, лукавый рот, наивный «ротик», обыкновенный рот или (у чиновника) скучный рот.