Ыргл - [12]

— Что… тут… происходит? — прохрипел он. В нос шибанул уже подзабытый дух лихих студенческих застолий.

— Ах, вон оно что! Коньячок! Вы изволили употребить «НЗ»…

— Я сорвался с бревна, — с трудом выговорил шеф. — И, видно, угодил на камни. Плечо… ох!.. болит. Он попытался встать. Это удалось не сразу.

— Помоги… шкуру снять.

Они осторожно, общими усилиями, стащили с пострадавшего меховую куртку, рубаху, майку. На плече и на спине профессора красовался обширный кровоподтек. Рана на плече прежде была, пожалуй, открытая, но уже успела затянуться и подсохнуть.

— Н-да, — усмехнулся Костя, — Ну вы и даете, профессор? Этому ушибу по крайней мере три дня. Если бы я не знал, что у нас в заначке всего одна бутылочка, решил бы, что вы тут постоянно прикладываетесь, пока я рыскаю но горам в поисках этого чертова гоминоида…

— Прекратите ваши неуместные шуточки! — взорвался Пал Палыч. — И помогите добраться до палатки. Меня… ноги не держат. Вот уж угораздило! Как еще не утонул…

К вечеру профессор почувствовал себя лучше. Проспавшись, он подкрепился супчиком из козлятины и закурил трубочку.

— Ты большой фантазер, Костя. Только фантазеру могло прийти в голову, что от человека, сорвавшегося с бревна, разит коньяком. И только фантазер мог высказать гипотезу, что данного человека, по сути, подвижника науки, подпоили йети. Но я ценю вышеуказанное качество в молодом ученом и с удовольствием вознагражу тебя. Пусть это будет утешением за относительный неуспех нашей микроэкспедиции. Когда я лежал там, на берегу… мне приснился сон. Довольно явственный. Можешь смеяться сколько угодно, но я не сочиняю. Будто я нахожусь в пещере с высокими правильными сводами и слабым рассеянным светом. И вдруг надо мною склоняется… да, да, он самый — снежный человек! Шкура черная, голова заостренная, однако лицо и глаза нормальные, человечьи. И вливает мне в рот… ну чего ты ухмыляешься?.. что-то жгучее и горькое. А потом преспокойно сдирает с себя шкуру и становится под душ, под голубоватые струйки. Я его прекрасно запомнил, Костя: этакий былинный добрый молодец, олимпийский чемпион по баскетболу под два с половиной метра. Забавно?

— А дальше что?

— Дальше? Сплошная проза. Ты меня тормошишь и обвиняешь в том, будто я стащил «НЗ». Нет, признайся, Костя, симптоматичный сон! Как говорится, с кем поведешься… Да, кстати! Ты убедился в полной сохранности твоего драгоценного коньяка.

— Убедился, убедился! — неохотно подтвердил Костя. — Но неужели вы, Пал Палыч, не допускаете мысли, что этот сон мог быть в некотором роде…

— Ах, в некотором роде! В некотором — допускаю. Я, дорогой мой Костя, даже существование реликтового гоминоида допускаю — в некотором роде. Например, в роде рабочей гипотезы. А еще лучше — в роде легенды.

— Но позвольте! Чем же тогда объяснить многочисленные свидетельства местных чабанов? А вопли в горах? А наши фотографии следов? А слепки, наконец?

— Ничто не просто в этом мире, мой мальчик! — посочувствовал Пал Палыч. Я и сам хотел бы верить твоему поэтическому мифу. Но о чем речь, ежели данное гипотетическое существо просто не в состоянии прокормиться здесь, в горах?!

— Бедная тупиковая ветвь! — вздохнул Костя. — Не сами ли мы загнали их в тупик?

— Напротив, мы постоянно протягиваем руку дружбы, как бы извлекая их из тьмы небытия. Да только никто что-то не хватается за эту спасительную руку. Хочешь еще серию доводов — в твою пользу, разумеется? А подстроенная ловушка на мосту? А пещера с голубым душем? А коньяк, которым, если тебя послушать, накачал меня «снежный парень»? А за три часа заживленная рана? Нет, мой юный друг, если каждое сомнительное лыко ставить в строку реликтовому гоминоиду, мы далеко уйдем! Все это, конечно, прекрасно вяжется между собою. Но… как бы это сказать… для сна. Или для фантастики. Но не для науки.

Наутро они покидали горы. Они уходили не оглядываясь. За спинами их морозно сутулился Восточный Саян, и на этот раз не отдавший тайны.