Йоше-телок - [68]

Под самый конец ребе велел привести свою дочь.

Он назвал ее не «Серл», как обычно, а «жена реб Нохема», чтобы придать ей важности. При этих словах все собравшиеся встретились глазами. В комнате стояла тишина, такая мертвая тишина, что никто даже дохнуть не смел. Только пара мух с жужжанием билась в оконное стекло.

Сереле явилась бледная, но решительная, готовая сражаться со всеми, кто захочет отобрать ее молчаливого мужа, которого она ждала пятнадцать долгих лет. Держась прямо, она подошла к столу, отступила на шаг назад, чтобы не стоять слишком близко к суду.

Ребе велел ей подойти ближе.

— Дочь, — сказал он так мягко, как никогда прежде, — женщина, которая стоит в углу, дочь шамеса и могильщика из Бялогуры, что в русской Польше, говорит, будто твой муж реб Нохем — не Нохем, а некий Йоше-телок, что они поженились на кладбище во время эпидемии, а потом он оставил ее соломенной вдовой. Скажи перед судом все, что знаешь о реб Нохеме. Ничего не утаивай.

Серл, дочь ребе, повернулась в угол комнаты, где стояла дочь шамеса. Прежде чем рассказывать раввинам все о муже, о каждой примете, Серл хотела сначала увидеть ту, что желает ей зла, клевещет на нее, хочет обокрасть ее, отобрать человека, который сидит за столом — молчаливый, чужой и в то же время такой родной. Она даже сдвинула со лба черную шелковую косынку, которую надела впервые после пятнадцати лет «вдовства» — немного сдвинула вверх, чтобы лучше видеть ее, ту, на кого указал ребе.

Ее губы искривились в гримасе, насмешливой и сострадательной одновременно. С одной стороны, в ней проснулась женская жалость. Шамесова дочка выглядела такой толстой, тупой и неуклюжей в сравнении с ней, гладкой и пышной дочерью ребе. Ее тревога развеялась. С другой стороны, Серл ощутила стыд, унижение: с кем она, дочь реб Мейлеха, собралась сражаться за мужа!

Все это продолжалось одно мгновение, не больше. Она почувствовала на себе взгляд злых женских глаз, тупых, зеленых — взгляд кошки, у которой хотят отобрать котят. Взгляд пронизал Серл насквозь, она быстро опустила глаза и повернулась к столу, где сидели раввины.

Но тут Цивья сорвалась с места.

С невероятной быстротой, с бешенством коровы, которая вдруг сбрасывает с себя дремоту и пускается вскачь, сметая и опрокидывая все на своем пути, с неуклюжей поспешностью, не давая себя остановить, распространяя вокруг себя жаркое дыхание, ярость и жажду битвы, — она метнулась через всю комнату, кинулась на беззащитную перепуганную дочь ребе и впилась ногтями в ее шелка, в мягкое пухлое тело.

— Мой муж Йоше! — шипела Цивья, раздув ноздри, и ее зеленые безумные глаза метали пламя. — Не твой Йоше! Мой!

Первым на помощь Сереле пришел Исроэл-Авигдор. С необычайной ловкостью, как молодой сильный парень, габай схватил разъяренную Цивью и оторвал ее от жертвы. С давних времен, когда его отец еще был деревенским шинкарем, а он, Исроэл-Авигдор, частенько помогал отцу выкидывать за дверь пьяных крестьян, он запомнил, что лучший способ справиться с разъяренной женщиной — схватить ее за грудь и сжать. Он знал: это так же действенно, как схватить быка за кольцо в носу. Крепкими руками он, словно клещами, стиснул пышные Цивьины груди, да так, что она скорчилась от боли.

— Ах ты бесстыжая! — орал габай и с огромным удовольствием мял ее тело. — Ах ты сука!

У двери он дал Цивье такого пинка под зад, что та упала лицом в лужу.

Рассерженный реб Мейлех поднялся с места, стукнул по столу и крикнул всем собравшимся:

— Вон из моего дома!

Все испуганно вышли вон. Ребе кричал им вслед:

— Любого, кто скажет хоть одно дурное слово о моем зяте, реб Нохеме, я в мелкий порошок сотру!

Ни капли дряхлости не было в этом сильном, гневном голосе.

За дверью лежала Цивья, уткнувшись лицом в землю, и плакала. Сколько бы отец ни старался ее угомонить, она не слушала.

Ее голос был похож на вой бездомной собаки в ночи.

Глава 24

Реб Шахне, бялогурский даен, начал войну с Нешавой. Когда ребе выгнал даена вместе со всеми его свидетелями, тот и впрямь покинул город вместе с горбицкими хасидами, Куне, его дочерью и Авишем-мясником. Но отправился он не в Бялогуру. Он стал ездить из города в город, от раввина к раввину, и требовать правосудия.

— Люди! — кричал он в каждом городе, куда приезжал. — Нешавский двор горит огнем!

Даенша писала ему письма, просила сжалиться и вернуться домой. Реб Шахне ничего не хотел слышать. Дочь, засидевшаяся в девках, забрасывала его посланиями, что были насквозь пропитаны слезами — глаза у нее вечно были на мокром месте. Сваты как раз начали обивать порог их дома, предлагать вдовых, разведенных и даже холостых женихов, желающих получить место даена. Без отца они не хотели вести переговоры, и дочь всеми клятвами заклинала его сжалиться над ее одинокими годами и вернуться. Реб Шахне и знать ничего не желал. Уже и община принялась звать его в Бялогуру. Все хасиды, враги Нешавы, теперь прониклись к нему почтением и решили назначить его городским раввином. Они звали, плакались, что им не к кому обратиться с религиозным вопросом, писали, что, если он не приедет в срок, им придется выбрать кого-то другого, чтобы евреи не оставались, Боже сохрани, без присмотра, как стадо без пастуха. Реб Шахне не отвечал.