Йоше-телок - [18]

Реб Мейлеху было о чем грустить. Уже в день торжества его невеста Малкеле повела себя очень нехорошо.

По нешавскому обычаю невесте брили голову не наутро после свадьбы, а в самый день свадьбы. Это был священный обычай, и при дворе Нешавского ребе никто не смел ему противиться. И вот к Малкеле пришли две женщины с банщицей из местечка, чтобы чин чином совершить обряд бритья. Но Малкеле обеими руками вцепилась в свои густые черные волосы и никого к себе не подпускала.

— Ничего, образумится, — сказала банщица, сердитая женщина с острым злым подбородком и одним-единственным зубом, — они все поначалу такие, но это их не спасает…

При этих словах она сверкнула бритвенным лезвием.

— Мне бы столько рейнских гульденов, Боже Всемогущий, сколько славных головок я обрила… Иди сюда, невестушка, иди!

Малкеле и слышать ничего не хотела.

К ней пришли женщины, стали просить, уговаривать, сулить подарки, сто рейнских гульденов за бритье, но Малкеле не соглашалась. Она судорожно вцепилась в волосы и кричала:

— Вам сначала придется руки мне отрезать… Не дам!

— Дитя мое, не все ли тебе равно? — взывали к ее рассудку женщины. — Ведь так или иначе придется их сбрить, что тебе даст один день?

— Завтра да, а сегодня нет, — отвечала Малкеле, — если кто ко мне подойдет, я его укушу, глаза выцарапаю…

И она показала два ряда белых острых зубов. Женщины перепугались.

Сам ребе пришел ее просить.

— Невеста, — сказал он, — ты станешь женой Нешавского ребе и должна вести себя так, как принято при нешавском дворе, такова моя воля: дай себя обрить.

— А моя воля такова: не дам себя обрить! — непокорно ответила Малкеле, с ненавистью глядя в глаза ребе.

У ребе екнуло сердце. Впервые кто-то противился ему, впервые с ним так разговаривали.

Дядя-заика был сам не свой от страха. Он ждал, что случится нечто ужасное. Он был уверен, что ребе сейчас прикажет собирать вещи и ехать обратно в Нешаву. Но ничего не произошло. Ребе лишь улыбнулся и сказал:

— Упрямица, настоящая дочь мудреца… Ладно. Это ведь, собственно, не закон, а только обычай, пусть будет так.

Но это было ничто по сравнению с тем, что она устроила потом. Реб Мейлех весь день готовился к первой брачной ночи. Хоть это было ему не в новинку, ведь он уже трижды женился и всегда — на девицах, однако он никогда еще так не был так взволнован, так взбудоражен, как в этот раз. Он без устали изучал обязанности мужа и жены, совсем как юный неопытный жених. Читал специальные молитвы, которые есть не в каждом молитвеннике, а только в очень старых изданиях. Он вдруг принялся расчесывать короткими толстыми пальцами свою густую бороду и пейсы, к которым прежде никогда не прикасался, которые никогда не знали гребня. К тому же ребе не продержался до конца поста, нашел себе оправдание — мол, ослаб — и поел медовой коврижки, запив ее водкой. Кроме того, он попросил старого хасида заговорить его от дурного глаза. Тот вымыл руки и сказал:

— Три чуда — три женщины стояли на зубце утеса. Одна сказала: «Он болен», вторая сказала: «Не бывать болезни и слабости. Если мужчина причинил тебе зло, пусть у него выпадут волосы и борода. Если женщина причинила тебе зло, пусть у нее выпадут зубы и опадут груди. И как у воды нет дороги, а у рыбы и муравья нет почек, так и у тебя пусть не будет ни болезни, ни слабости, ни обид, ни потерь и пусть дурной глаз не коснется Мейлеха, сына Двойры-Блюмы, ибо он происходит от Йосефа-праведника, над которым никакой дурной глаз не был властен. Заклинаю вас, все виды глаз: дурной глаз, темный глаз, светлый глаз, зеленый, узкий, выпуклый, запавший, мужской, женский, стариковский, глаз молодой девицы, что еще не знала мужчины, — вам надлежит уйти прочь и не приближаться к Мейлеху, сыну Двойры-Блюмы, ни в часы бодрствования, ни в часы сна, не касаться ни одной из двухсот сорока восьми частей его тела, ни одной из его трехсот шестидесяти пяти жил…»

Женщины готовили Малкеле к свадьбе. Они в сотый раз рассказывали ей о великом счастье, которое ей выпало, — стать женой ребе, о том, какая честь быть нешавской ребецн.

— Это ангелы небесные постарались, — говорили они, — ты танцевать должна от радости…

Много раз, до оскомины, они втолковывали ей, какое почтение следует оказывать ребе, как выполнять его волю.

Потом они долго гладили ее по голове, сплевывали, чтобы отвести дурной глаз. С большой нежностью, пылая румянцем, они надели на нее длинную белую сорочку до пят, застегнутую до горла, чтобы не было видно ни единой полосочки тела. Малкеле не противилась, позволяла женщинам делать с ней все, что им хотелось. Поэтому они забыли о недавнем поведении невесты и отпускали ей множество комплиментов. Они хорошенько расчесали пальцами ее черные как смоль волосы, надели белую фату с голубыми атласными лентами и спрятали под нее все пряди.

— Прячьте, прячьте, — переговаривались они, — так люди хотя бы не увидят позора…

Затем они поцеловали ее в голову и, пятясь, вышли.

— Поздравляем! Чтоб у тебя, с Божьей помощью, хорошо прошли девять месяцев и обрезание…

Когда же ребе вошел в ее комнату, она не сказала ни слова и только следила за каждым его движением большими любопытными глазами. Она смотрела, как он быстро сбрасывает с себя атласную капоту, как дрожащими пальцами стаскивает через голову талескотн. Она видела, как он шевелит губами, тихонько бормочет какую-то молитву, слушала его тяжелые стариковские вздохи, глядела, как трясутся его борода и пейсы, отбрасывая смешные тени на тускло освещенную стену. Но едва он погасил свет и начал потирать ермолку, возить ее туда-сюда по голове — она ловко и проворно, словно молодая козочка, выскочила из кровати и встала посреди комнаты в одной сорочке, и ее черные жгучие глаза горели в темноте, как фосфор.