Йоше-телок - [12]

Рано утром, перед молитвой, реб Мейлех послал старшую дочь, рослую нескладную бабу, поговорить с молодой женой.

Та пошла к сестре, а вернувшись, покачала концами черной шелковой косынки, будто крыльями.

— Ох, — сказала она, — ничего не было…

От ярости ребе раз десять причмокнул потухшей сигарой.

— Боже милостивый! — закричал он.

В последний день семи благословений ребе послал за Сереле.

Та пришла в длинном платье из желтого шелка. На ее бритой голове сидел атласный чепчик с целым садом из вишен, драгоценных шпилек, зеленых листочков и ярких цветов. Чепчик был ей велик и съезжал на уши. Отец велел Сереле сесть на деревянный стул, который предназначался для почтенных хасидов. Сам он уселся в низкое кожаное кресло. Он так сверлил молодую женщину своими выпученными глазами, что та ощутила внутри холодок и прижала руку к груди. Ребе имел столь суровый и беспощадный вид, словно он собирался изгнать упрямого дибука из деревенской девки, а тот его не слушался.

— Ну? — наконец спросил он тем распевом, каким читают Талмуд. — И что мы имеем? — Теперь он перешел на купеческие интонации.

Сереле смотрела перед собой неподвижным взглядом.

— Он приходил к тебе?

— Не-е-ет… — выдохнула Сереле с плачем, с тем захлебывающимся рыданием, когда плачут не только глаза, но и рот, и нос…

— Иди, иди, дура… — отец гнал ее из комнаты, подталкивая к двери, — ну, иди же…

Ребе приказал слугам достать ему несколько больших лембергских изданий «Шулхн Ореха»[55], потрепанных и завернутых в мешковину. Он поспешно уселся за стол, и его большие выпученные глаза забегали по мелким убористым строчкам, где говорилось об обязанностях мужа и жены.

Он уже решил про себя, что напишет письмо свату, Рахмановскому ребе, который уехал домой вместе с женой наутро после свадьбы, даже не дождавшись семи благословений. Реб Мейлех хотел рассказать ему, каким «утешением» для семьи оказался его сын, и ввернуть слово о разводе. Но прежде ему нужно было узнать, как следует поступать в таких случаях, какую компенсацию выплачивает сторона мужа за позор жены и за напрасные расходы и, кроме того, что делать с приданым и свадебными подарками.

Целые сутки он искал, рыскал по большим истрепанным томам. Ученостью он никогда не отличался. Все те годы, что он был ребе, реб Мейлех особо не заглядывал ни в Талмуд, ни в какие-либо сочинения мудрецов. Только время от времени почитывал каббалистическую литературу, книгу «Зоар», чтобы выучить несколько новых премудростей и рассказать их на хасидском застолье. Он был не только хасидским ребе, но и городским раввином. Однако он никогда не разрешал религиозных вопросов — просто не умел. Вместо него это делал заместитель, ученый человек, которого за это прозвали «нянькой», «кормилицей» ребе.

Спрашивать совета у «кормилицы» он не хотел. Зачем рассказывать о домашних делах? И он корпел над большими «Шулхн Орехами», блуждал среди обильных комментариев, набитых замысловатыми словечками и намеками. Он обливался потом, как в бане.

В конце концов Нешавский ребе нашел выход. После долгих стараний он добился-таки своего. Он придумал, как проучить гордеца-свата, как принудить юношу к разводу и отправить его домой в чем был, отобрать все дочиста у этого русского зятька, ох и утешеньице приехало на его голову… Ребе засучил широкие рукава цветастого шелкового шлафрока и тут же принялся строчить злое письмо свату, с помарками и недомолвками. Он уже написал длинное вступление, чтобы затем перейти к резким, горьким словам, как вдруг в комнату вошла старшая дочь, ведя за руку Сереле, и громко воскликнула:

— Поздравляю, отец! Поздравляю!

От удивления ребе так вытаращил глаза, что казалось, они вот-вот закатятся, как у куклы, которую перевернули вниз головой.

— Что это значит? — спросил он.

— Вчера он приходил к ней, — сказала дочь, — совсем неожиданно. Расскажи отцу, Сереле, не смущайся.

Сереле, с густым румянцем на спокойном лице, рассказала все просто и ясно.

— Ну, ладно, хвала Всевышнему! — сказал ребе и улыбнулся во всю ширину своего заросшего лица. — Это кто-то сглазил. Значит, сняли сглаз. Хвала Всевышнему.

А затем, как всегда, принялся выталкивать дочерей из комнаты.

— Ну, иди, иди, дурочка, — гнал он молодую жену, — и веди себя как подобает еврейской женщине, вот так-то…

Вместо того чтобы закончить письмо свату, он написал заике, дяде девушки-сироты. Ребе писал: пусть он поскорее — чуть только получит это письмо — приезжает в Нешаву обсудить его, ребе, женитьбу (если будет на то Божья воля) на девице Малкеле, чтоб она была здорова. Дабы не терять времени даром, писал он, они не будут отдельно заключать помолвку, отдельно играть свадьбу, сделают все вместе, — а пока что просто договорятся на словах. К письму он приложил купюру в двадцать рейнских гульденов, заике на расходы. На миг он задумался, не слишком ли это много. Может, бедняку довольно будет и пятнадцати? Но вдруг ему вспомнились слова заики:

— Она красавица, девушка эта, так женщины говорят…

Тогда он достал из большого кожаного кошелька еще одну купюру в пять рейнских гульденов и, вздохнув от жадности и удовольствия одновременно, добавил ее к предыдущей двадцатке.