Йод - [10]

Я обвинил старейшего и ценнейшего в легкомыслии. Он меня – в склонности к истерикам. Я его – в неумении «лечь под клиента». Он меня – в мягкотелости. Я его – в неспособности мыслить стратегически. Он меня – в переоценке стратегического подхода и глупом стремлении к составлению долговременных планов в стране, где нельзя ничего планировать дальше чем на месяц.

– Я ваш папа, – давил я металлическим басом. – Отец-основатель! Я вас создал! Я все это начал! Как я скажу, так и будет!

И обводил рукой темноватую, тесноватую контору, где последние пять лет мы продавали автомобильные эмали, автопокрышки типа «слик», стройматериалы, элементы декораций для киностудии «Мосфильм», земельные участки под коттеджное строительство и еще бог знает что. Каждый продавал что умел и как умел.

– Хорошо, – ответил старейший и ценнейший. – Тогда скажи, как будет.

Мне удалось выдержать паузу. Не скажу, что я специально подводил скандал к нужной мне теме, но все же хотел, чтобы объявление прозвучало максимально веско, и выбирал момент, да.

– Как было, так и будет, – мрачно объявил я. – Только без меня.

– Ага, – с отвращением сказал Миронов. – Саша, отец-основатель нас опять покидает.

Моряк пожал плечами.

– Старая тема.

Отец-основатель встал, для солидности и историчности.

– Нет, братья. На этот раз все серьезно. Мне грустно это говорить, но я выдохся. И... соскакиваю. Решение – окончательное. Вы тут ни при чем, вы лучшие в мире компаньоны, я вас люблю и уважаю, в любой момент приду на помощь, порву за вас любого и все такое. Но работать тут больше не буду.

Моряк беззвучно усмехнулся. Миронов прошептал что-то грубое.

– Вы самодостаточные, у вас опыт, силы, мозги, двигайтесь сами. Вдвоем. А я не могу больше. Я езжу на метро, я два года не был в отпуске, у меня дома обои от стен отваливаются. Я давно понял, что бизнесмена из меня не выйдет. Мне больше неинтересно.

– Нам тоже, – сказал Моряк.

Отец-основатель вздохнул и предложил:

– Тогда давайте закроем лавку и разбежимся.

– А жить на что?

– Не знаю. Отдохнем от этой вони, от покрышек, от кассовых чеков, от телефонов, от продавцов и покупателей. Проветрим мозги, соберемся через полгода – и решим.

– Ты не понял, – произнес Моряк. – А на что жить? В период отдыха?

– Ну, вы не дети. Что-нибудь придумаете. У меня немного отложено, два-три месяца протяну, потом у приятелей займу...

– А у меня не отложено, – сказал Моряк.

– У меня тоже, – сказал Миронов. – И занимать неохота.

– Тогда сражайтесь.

– Без тебя?

– Да. Без меня. Кстати, мой уход будет полезен для дела. Сэкономите на зарплате.

Я рванул из пластиковой банки несколько влажных салфеток и стал протирать свой рабочий стол, и без того чистый (тут же подумав, что завтра это будет уже 3 не мой стол). Протирать предметы салфеткой – мой

личный пунктик. Полезный, кстати. Особенно достается клавиатурам компьютеров и коробкам с компактдисками.

– А твоя доля? – ровным голосом спросил Моряк. – Лавка на одну треть – твоя. Каждая третья банка краски – твоя. Каждый третий комплект резины. Каждый третий рубль в кассе.

Я покачал головой.

– Эх ты. А еще друг. Я от тебя такого не ожидал, Саша. Неужели ты подумал, что я потребую мгновенно отдать мне мою долю?

– А как тебе надо отдать твою долю?

– Частями. Понемногу. Что ж я, своих товарищей душить буду?

Вопреки моим ожиданиям, они не вскочили и не рассыпались в благодарностях. Моряк глухо фыркнул, а Миронов опять состроил гримасу отвращения. Ему было проще – по полгода в год его мучила язва желудка; если тема беседы не нравилась Миронову или собеседник вызывал презрение, Миронов невзначай хватался за бок и бормотал что-нибудь насчет разыгравшегося гастрита, после чего переставал контролировать мимику.

– То есть, – произнес он, – ты уходишь пустой, а долю оставляешь нам. Типа «расслабьтесь, пацаны, работайте, потом разберемся».

– Да.

– Ясно, – кивнул Миронов и посмотрел на Моряка. – Саша, он опять пытается исполнить подвиг.

Моряк кивнул и закурил новую сигарету с фильтром.

– Наш босс, отец-основатель, весь в белом, красиво отваливает, – Миронов потянулся, вздохнул и продолжил отрывисто, сухо, как будто флаг на ветру хлопал, – а свою долю благородно оставляет. А мы, Саша, остаемся с тобой в лавке, охуевая от благодарности. Типичный подвиг.

– Слушай, – сказал я. – Не надо. Что ты знаешь про подвиг?

– Ах, да, – Миронов хлопнул себя по лбу и ухмыльнулся. – Извини. Я совсем забыл. В нашей конторе у тебя монополия на подвиг. Официальный копирайт на героизм...

Я ненавидел эти его ухмылки. Так – некрасиво, с одновременным быстрым пожатием костлявых плеч – он ухмылялся, когда точно сознавал свою правоту и понимал, что все вокруг тоже сознают его правоту. И сейчас я тоже понимал, что он прав. Когда он пил, я относил его правоту к чисто алкогольным прозрениям, но вот он перестал пить – и все равно оказывался прав.

– Нет у меня, – пробормотал я, – никакого копирайта.

– Есть, – возразил Миронов, нехорошо улыбаясь. – Ты у нас по тюрьмам гнил, под чеченскими пулями бегал, три раза падал и поднимался. Ты крупный герой.

– Да, гнил. И бегал. И падал, – я почувствовал озноб, предвестник гнева, и подождал несколько мгновений, чтобы понять, насколько сильна волна злости; понял, что весьма сильна, и улыбнулся.