Язык в революционное время - [85]

Ивритские слова, которые идентифицировались с идишскими, тоже отвергались. Израильтянин говорит йареах (луна), а не левана, как на идише; цибур (публика), а не олам; ме'уньян (заинтересован), а не ба'алан; роце (хочу), а не хафец; йимама (сутки), а не ме'эт-ле'эт; та'ануг (удовольствие), а не мехайе; михья (пропитание), а не хьюна; адам (человек), а не йегуди; иша (женщина), а не йегудия; менахель или ахрай (должностное лицо), а не ба'аль ха-байт (хозяин, босс; хотя так до сих пор говорят на сленге); морэ (учитель), а не меламед; тоца'а (результат), а не поэль йоце; лехашпиа (влиять), а не лиф'оль; бехайай (честное слово), а не бене'эманут; софер (писатель), а не ба'аль-мехабер; пеца (рана), а не мака; шодед (вор), а не газлан; рехилут (сплетня), а не лешон-ха-ра; иврит (язык иврит), а не лешон-кодеш; гой (иноверец), а не арель; бейт-кварот (кладбище), а не бейт-олам.

Большинство ивритских выражений вошли в идиш из постбиблейского слоя языка и были отвергнуты в Эрец Исраэль или из-за тенденции к отдалению от религиозного мира и от идишского мира, или для большей дифференциации между синонимами (например, олам в современном иврите означает «мир» и не может одновременно означать «публика»). Современному израильскому читателю не очень понятен язык Бренера или Агнона — представителей предыдущего поколения ивритской литературы, — особенно когда за ивритской фразой стоит идишское выражение[112].

Судьба арамейского языка — это отдельная история. В религиозной полисистеме и в идишском мире арамейский был частью «святого языка». В традиционный корпус входили чисто арамейские тексты (Кадиш, части Гемары, Акдамут Милин, Хад Гадья и классическая каббалистическая книга Зохар). Поскольку активным, письменным «святым языком» был иврит, то синтаксис и общий рамочный дискурс были ивритскими. Арамейский не смешался со «святым языком», а интегрировался в него: арамейские тексты интегрировались в ивритский корпус, а арамейские фразы — в ивритский текст.[113] В ходе возрождения литературы на иврите в диаспоре арамейский получил особое место и важную стилистическую функцию; у Иехуды Лейба Гордона и Менделе Мойхер-Сфорима он обозначает живую речь, т. е. идиш. В прочувствованном очерке на эту тему Бердичевский писал: «У нас не один литературный язык, а два, <…> два народа спорят о том, чтобы считаться породившими его, <…> иврит и арамейский. <…> Язык иврит любит величественное. <…> А арамейский — это язык хлесткой притчи и морали, <…> язык сердечной простоты, язык религии, язык евреев» (Berdichevski 1987:101). Бренер вставлял в свои рассказы многочисленные арамейские фразы, иногда сочиненные им самим, перемежая их с интернациональными, неивритскими словами.

Но ивритские пуристы боролись и с арамейским. Клаузнер заявлял, что на иврите допустимо говорить casus belli, но не садна д'ареа («человеческая природа везде одинакова»). Ури-Цви Гринберг, представитель другого лагеря, назвал свой журнал Садна Д'Ареа (выходил в 1925 г. в Эрец Исраэль). Вышедшие из иешив или из языка идиш любили арамейский язык. Но победу в борьбе одержал пурист Клаузнер: некоторые арамейские слова гебраизировались, и лишь немногие откровенно арамейские выражения остались в израильском литературном языке, придавая ему пикантность, подобно латинским выражениям в английском, таким, как sui generis или casus belli, которые не вошли в язык, но демонстрируют техническое владение ученым языком. Кажется, что носитель иврита желает одного, узнаваемого языка иврит, и если в него входит цитата на иностранном языке, то пусть это будет знакомый ему язык. Религиозная связь между ивритом и арамейским для него сегодня не имеет значения.

Язык иврит должен был определить границы и с идишем, и со «святым языком», хотя он формировался, пользуясь ресурсами обоих этих языков. Так, выражения из религиозного и талмудического мира, а также переводы идишских пословиц и идиом отвергались, как только их узнавали. Тем не менее после пуристских чисток идишские выражения проникли в израильскую идиоматику и в израильский сленг (сам идиш заимствовал многие из них как из талмудических, так и из европейских источников). Обширные слои идишского подтекста лежат под мнимо архаичным, близким к «святому языку» ивритом Агнона. Интересно, что и явно библейские элементы казались наивными и старомодными. В результате было принято три основных европейских способа указывать время, отраженные в трех глагольных временных формах; при этом библейскую конструкцию будущего в прошедшем отвергли. Несмотря на благоговение перед Библией и ее бесконечное изучение в школе и в кружках для взрослых (в т. ч. в Библейском кружке Бен-Гуриона), язык Библии очень далек от израильского иврита — и его удерживают на этом расстоянии. Хотя многие знают большие фрагменты из Библии наизусть (учив их по десять-двенадцать лет), использование библейской фразы в израильском иврите сохраняет функцию цитаты из другого языка. Так, возвращение к Земле Библии и Языку Библии породило национальную и общественную идеологию, сформулированную на языке европейской мысли и подразумевавшую отказ от непорочного мира «Любви в Сионе» Мапу.