Язык в революционное время - [10]

Пользуясь этими понятиями, можно сказать, что все течения в той или иной форме декларировали: «Не здесь», «Не так, как сейчас», «Не такие, как мы есть» (хотя интерпретация этих отрицаний могла сильно варьироваться). «Не здесь» было ответом сионистов и территориалистов, а также инстинктивным ответом миллионов людей, покинувших штетл или отправившихся в эмиграцию. Даже бундисты, якобы настаивавшие на дойкейт[11] в диаспоре, имели в виду принципиально иное «здесь» по сравнению со старым «здесь» культуры штетла: городскую жизнь, организованный рабочий класс, образовательное движение на базе секулярной идишской культуры. «Не так, как сейчас» выражалось в борьбе за политические перемены — в социализме (обращенном в будущее), в сионизме (обращенном в будущее, представляющее собой возрожденное прошлое), или на личностном уровне в ориентированном на будущее влечении к знаниям и самообразованию, или в профессиональных переменах для каждого индивида и его детей. Отсюда бесконечные идеологические споры в еврейском обществе, особенно в начале века (идеология ориентирована на будущее), и многочисленные разногласия о формулировках «программы максимум» и «программы минимум», возникавшие из-за того, что утопическое или желанное будущее казалось предпочтительнее нужд текущей политической ситуации во властных блоках.

Из трех дейктических осей тяжелее всего человеку дается отрицание личностной: «Не я». Некоторые высказывали это вслух, и их обуревала ненависть к самому себе, как это произошло с венским гением Отто Вейнингером (1880–1903), который сделал из этого логический вывод и покончил с собой. Прототип еврейской жизни, помещенный в топографию и иконографию штетла и в прошлое, как это ярко представлено в еврейской литературе, сделал возможным критическое и ностальгическое дистанцирование от такого рода коллективного «мы». Поэтому отрицание личностного дейксиса обычно трансформировалось в «не такие, как мы есть» или «не такие, как наш образ в обществе». Практически это означало резкое отделение от всего, что было «неправильным» в самих евреях — от негативного «другого» как вовне, так и внутри самих себя. Во-первых, каждое течение направляло отрицание на другие проявления еврейской жизни или на альтернативные течения, которые с его точки зрения воплощали все негативные еврейские стереотипы. Во-вторых, индивидуум старался подавить в собственных эмоциях и поведении любое проявление негативного «мы» («не ори, как еврей», «не будь назойливым», «не разговаривай руками» и т. д.). Печально известная «еврейская самоненависть» — понятие, введенное Теодором Лессингом (1872–1933)[12] в его одноименной книге (1930), — это не настоящая ненависть к самому себе, а ненависть к проявлениям «еврейского» поведения человеком, который сам относится к ним негативно.

Выражения этого отношения в различных течениях удивительным образом совпадают друг с другом. Ненависть к «обделывающему делишки» еврею и отвержение «диаспорной ментальности» в Эрец Исраэль не сильно отличались от ненависти к «Ostjude» у немецких евреев, жалоб на провинциальных «местечковых» у евреев современных городов или на «мелкую буржуазию» у социалистов. Как для сторонников ассимиляции, так и для сионистов язык идиш и соответствующее «поведение» символизировали презренный мир штетла. Желание практических сионистов[13] создать «нового еврея», здорового духом и телом, происходит из такого же ощущения (мы вправе спросить: «А что не так со „старым евреем“?»). На самом деле, негативные черты часто виделись не как поведение, которое можно изменить, а как симптомы негативной сущности под вывеской «еврей» или «иудаизм», откуда и появился термин «еврейская самоненависть».

Многочисленные примеры в биографиях отдельных людей часто выглядят «странным» отклонением (причем биограф явно чувствует себя не в своей тарелке). Несомненно, корни поведения человека, его верований и способов самовыражения лежат в его биографии и развитии его собственного сознания; но трудно не увидеть здесь более общую тенденцию, присущую целой социальной группе в момент семиотического упадка. Так, Штефан Гроссман (1875–1935), венский еврей, ставший одним из ведущих немецких журналистов эпохи Веймарской республики, редактор еженедельника Das Tagebuch, рассказывает в своих мемуарах, что его родители «говорили на другом языке», нежели он сам, а высочайшую ценность видели в «деньгах, деньгах, деньгах». Его собственная бедная и беспокойная мать казалась ему «воплощением капиталистического мышления», и, хотя он признает, что денег у нее не было, «слово „деньги“ было самым важным в ее словаре». Даже оглядываясь назад из 1930 г., он благодарен собственному «инстинктивному антисемитизму», который помог ему в молодости освободиться от семьи (Grossman 1930:24–25). Гроссман также публиковал грубые антисемитские статьи Маркса, написанные с аналогичных позиций. Но унизительную формулировку «деньги, деньги, деньги» использовал еще Тевье-молочник Шолом-Алейхема. Более того, ненависть к капиталистической ментальности родителей не обязательно должна идентифицироваться с «еврейским», но именно так это и было. А русский социал-демократ Лев Дейч (1855–1941) рассказывает в своих мемуарах (опубликованных в Берлине в 1923 г.) о реакции интеллектуальных кругов, к которым принадлежала и его семья, на одесский погром 1871 г.: «…наши единоплеменники дают достаточно поводов к недружелюбному к ним отношению, из них главным является предпочтение, которое они отдают непроизводительным, легким и более прибыльным занятиям. Необходимо поэтому стремиться, чтобы еврейская масса взялась за тяжелый, преимущественно физический труд, и в этом еврейская интеллигенция обязана прийти ей на помощь [хотя сама она не предполагает заниматься тяжелым трудом! — Б.Х.]. Она должна содействовать освобождению своих сородичей от суеверий, предрассудков, вредных привычек; словом, нужно вытащить евреев из тьмы и нищеты, в которых живет преобладающее их большинство» (Лев Дейч. «За полвека». М., 1923. Ч.2. С. 18–19.).