Язык наш: как объективная данность и как культура речи - [11]

· восприятие смысла речи в целом и каждого из слов (а также, фраз, абзацев, глав) обусловлены субъективной культурой речи[68] как её автора, так и тех, к кому она обращена или кто с нею сталкивается.

Иными словами:

В ПРЕДЕЛЬНОМ СЛУЧАЕ наиболее «плотной упаковки смысла» в изустную речь (или текст), начало и конец которой заданы волей её автора, речь (или текст) как целостность сама представляет собой некую полноту и неразрывность смысла.

Понимание этого обстоятельства к нашему времени большинством говорящих и пишущих утрачено. Люди в их большинстве думают, что органически целостной единицей смысла является исключительно слово (в нынешнем понимании этого термина как объекта, регистрируемого в толковых словарях), а не некий порядок слов, слагающих речь (текст), в русле морфологических и грамматических конструкций, свойственных тому или иному языку. Вследствие этого слова в тексте по отношению к тексту являются ни чем иным, как «слогами».

Но слово (в нынешнем понимании этого термина в качестве объекта, регистрируемого в словарях) - не единственное языковое образование, которое может быть носителем органически целостного смысла.

Если бы это было не так, то в русском языке были бы невозможны такие названия литературных произведений, как “Слово о полку Игореве” [69], “Слово о Законе и Благодати” [70], а были бы только «повести» (“Повесть временных лет”) и разного рода сказания. Т.е. сами названия изустных и письменных «жанров» в речевой и письменной культуре древней Руси указывали на определённое различие «слов» — с одной стороны [71], и с другой стороны — «повестей» [72] и разного рода прочих сказаний.

«Повести» и разного рода сказания - при переходе их от одного человека к другому — допускают вариативность смысла, внутренней ритмики, появление каких-то фрагментов, предшествующих или последующих изначально сложившемуся тексту, допускают включения в сложившийся текст ранее не свойственных тем (в смысле освещения вопросов) и аспектов смысла и т.п. Т.е. «повесть» или «сказание» можно пересказать другим людям «своими словами», построив свой порядок слов, в своём эмоционально-смысловом строе психической деятельности.

В отличие от них «слово», обладая ПО ОПРЕДЕЛЕНИЮ некой внутренней особенной структурой («морфологией», объемлющей по отношению к морфологии «слов-слогов» — регистрационных единиц, представляемых в толковом словаре), может быть заменено только иным «словом» на того же рода тему, которое должно быть внятно высказано или написано от начала до конца заново, в ином порядке «слов-слогов» (одно— или двухкоренных слов; при этом корни слов — носители базового смысла). Хотя при этом новое «слово» может включать в себя какие-то фрагменты «предшествующей редакции», однако все такого рода включения должны быть в согласии с внутренней структурой нового «слова». А поскольку внутренняя структура нового «слова» должна проникать в такого рода включения, то если эти включения по своему предназначению не должны быть точными цитатами, — они неизбежно должны быть в чём-то изменены по отношению к тому тексту, из которого они взяты, для отождествления их внутренней структуры с объемлющей структурой нового «слова» в целом.

То есть:

«Слово» — это особенное явление в языке, частным случаем которого являются единицы регистрационного учёта толковых словарей, содержащие один или редко когда два корня — носителей «единиц смысла», представляющихся неделимыми.

«Слово» как «жанр» изустного или письменного творчества, обладая внутренней ритмикой, несущей некую «музыку (мелодию и обертоны) речи» или архитектуру порядка букв-образов [73], во многом подобно музыкальным произведениям в том смысле, что: его можно воспринять как целостность и в передаче другим воспроизвести настолько точно, насколько позволяет власть над собственной памятью. И соответственно, рассуждать о смысле произведения изустного или письменного речевого творчества, принадлежащего к жанру «слова», не выслушав или не прочитав его от начала до конца полностью, — значит впадать в самообольщение.

Но если начать пересказывать «слово» «своими словами-слогами» в ином их порядке, то это оказывается невозможным: человек либо впадает в молчание потому, что сам не может выстроить свой «порядок слов-слогов» [74]; либо «слово» утрачивает свойственную ему изначальную оригинально-авторскую определённость смысла вследствие изменения порядка «слов-слогов» тем, кто пытается его “воспроизвести”, выстраивая свой порядок «слов-слогов»; либо разсыплется в более или менее ярко выраженную безсмыслицу точно также, как разсыпается на неладные звуки музыка, если её пытаются исполнить те, кто лишён музыкального слуха, кто не владеет инструментом на необходимом уровне, тот, чья музыкальная память оставляет желать лучшего, либо кто не смог принять в себя музыкальное произведение другого человека как целостность.

Для человека, обладающего чувством языка, это своеобразие «слова» как жанра речевого творчества, обусловленное наличием в «слове» своеобразной внутренней ритмики, мелодичности и обертонов, столь же ощутимо, как ощутимо отличие музыки от шума для человека, обладающего музыкальным слухом и минимальным уровнем музыкальной культуры если не композитора и исполнителя, то хотя бы слушателя.