Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском [с иллюстрациями] - [22]

— Но были же и образованные диктаторы.

— Приведите, пожалуйста, пример.

— Муссолини.

— Муссолини не был эстетом.

— Но он не был и невеждой, он знал Петрарку, Данте, Д'Аннунцио, ценил Караваджо и де Кирико. Он вовсе не был неграмотен.

— Для меня — был.

— Может, моя аргументация слишком банальна и звучит слишком по-немецки; однако многие нацисты любили Вагнера или Бетховена, читали Гёльдерлина или Гёте, играли на фортепьяно. Они были убийцы, но убийцы достаточно культурные в эстетическом смысле.

— Тогда я должен прояснить свою мысль. Я не говорю о диктаторах и о том, что они читали, не говорю о Сталине, который любил Горького, или о Гитлере в Байрейте. Я не говорю о потребителях культуры. Я скорее имею в виду тех, кто, будучи просвещен искусством, затем сам становится творцом… Поэзия заставляет читателя соучаствовать, благодаря ей возникает чувство сообщности, не известное никаким другим формам искусства. Живопись, скульптура, балет, опера — это праздники чувств. Но в них есть что-то пассивное. Только поэзия делает нас участниками творческого процесса.

С этим вопросом у Бродского были явные проблемы. Помню беседу, в которой он утверждал, что красивый город не может быть порабощен. Когда я возразил, что Прага — красивый город, но в 1968 году это ей не помогло, он смутился и сказал, что должен об этом думать дальше. Идея превосходства эстетики перед этикой, несомненно, была основана на собственном опыте Бродского. Но одна ли поэзия способна убедить человека в том, что не следует убивать? Как правильно замечает Лев Лосев, монаху-буддисту не надо читать поэзию, чтобы убедиться, что нельзя лишать жизни своего ближнего.

Бродский снабдил Нобелевскую лекцию важной оговоркой. В ней он позволяет себе, по собственному признанию,

ряд замечаний — возможно, нестройных, сбивчивых и могущих озадачить вас своей бессвязностью. Однако количество времени, отпущенное мне на то, чтобы собраться с мыслями, и самая моя профессия защитят меня, надеюсь, хотя бы отчасти от упреков в хаотичности. Человек моей профессии редко претендует на систематичность мышления; в худшем случае, он претендует на систему.

Этой оговоркой Бродский подрывает позицию своих критиков: то, что я говорю, — несвязно, сбивчиво, непоследовательно, может быть, даже и хаотично! Как будто он не уверен в том, что его аргументация достаточно солидна и что она является скорее выражением некого идеала, чем поддающейся проверке правдой.

На самом деле, как заметил Лосев, конструкция Бродского основана на цепи силлогизмов, каждый из которых спорен. Искусство делает человека личностью, поэтому эстетика выше этики; высшая форма эстетической деятельности — поэзия, поэтому поэзия является конечной целью человечества. Но правда ли, что искусство было инструментом индивидуации человека? Существует ли иерархия искусств? Правда ли в таком случае, что поэзия выше других видов искусства или, например, философии? Есть ли у человечества конечная цель? Чисто интеллектуально можно оспаривать каждое звено в этой цепочке, но это не тревожит Бродского, для мышления которого характерна неукротимая потребность довести каждую мысль до логического, порой абсурдного конца. «Недостаток систематического образования сказывался у Бродского не столько в том, что в его познаниях были пробелы — их он по мере надобности заполнял, сколько в отсутствии навыков дисциплинированного мышления», — так объясняет Лосев слабость аргументации Бродского. Это так. Но сформулированное Бродским в Нобелевской лекции было не логикой, а поэтикой — рядом пропозиций, являющихся верными в рамках его видения литературы и мира. Эстетика должна быть матерью этики, и в его случае так и было.

Русский Оден

Как мы видели, встреча Бродского с Оденом в июне 1972 года едва не сорвалась. Не разгляди своевременно Бродский и Проффер дорожный указатель с надписью «Auden-Gasse», начало жизни Бродского на Западе сложилось бы по-другому — и, может быть, не только начало. Щедрость Одена по отношению к Бродскому — американская стипендия, которую он ему устроил, приглашение на Международный поэтический фестиваль в Лондон, где он познакомился с лучшими европейскими и американскими поэтами (и с Исайей Берлином), — все это придало его карьере невероятное ускорение. Права Сьюзен Зонтаг, подчеркнувшая, что «благословение Одена изначально вознесло Бродского на недосягаемую высоту».

Знакомство с поэтом, стихи которого однажды потрясли его и который написал предисловие к его первому поэтическому сборнику на английском языке, было для Бродского событием, значение которого трудно переоценить: всю жизнь он будет в эссе и интервью подчеркивать важность этой встречи. Однако общение с Оденом требовало от него немалых внутренних усилий: Оден был гомосексуалистом, и это стало для Бродского шоком: «Лично я не придаю этому особого значения. Но я приехал из России — страны весьма викторианской, и, конечно, это обстоятельство могло повлиять на мое отношение к Одену. Но не думаю, что повлияло».

Так говорил Бродский через семь лет после высылки, пообтершись в либеральных университетских и писательских кругах Запада. Но на момент встречи с Оденом его взгляды на гомосексуализм были резко отрицательны, о чем свидетельствовал его голландский друг-гомосексуалист Кейс Верхейл. Вопрос о сексуальной ориентации Верхейла был постоянным источником раздражения в их общении. В своих воспоминаниях тот приводит разговоры, показывающие, что Бродский после встречи в Кирхштеттене еще долго не мог смириться с этой стороной жизни Одена, так же как и с гомосексуализмом вообще.