Язычник эры Водолея - [5]

Один из его заветов, данных мне, еще когда я учился в институте: «Не вступай в партию, как бы ни заманивали — дабы не было откуда выгнать. Вступишь — станешь рабом. Оставайся свободным. Это выше всех званий и титулов».

Из различных интервью с Михаилом Задорновым, в которых его расспрашивали об отце. 1993–2006

Несмотря на присужденное «Самим» лауреатство, отец никогда, даже в период культа личности, не боготворил Сталина.

Я помню день, когда умер Сталин. Я сидел на горшке в нашей рижской квартире и смотрел в окно — большое, до самого пола. По улице, за окном, шли плачущие люди: латыши и русские — все в трауре. Плакали в Риге даже латыши. Приказали плакать, и плакали, дружно и интернационально. Я помню траурную Ригу и как плакала моя старшая сестра. Ей было одиннадцать лет. Она ничего не понимала. Она плакала, потому что плакали учителя, прохожие… Ей жалко было не Сталина, а учителей и прохожих. В нашу с ней комнату пришел отец и сказал: «Не плачь, дочка, он сделал не так много хорошего». Сестра так удивилась папиным словам, что плакать тут же перестала. Задумалась. Я, естественно, тоже ничего тогда не понимал, но мне так не хотелось, чтобы она плакала, что я начал в поддержку папиных слов приводить примеры, почему Сталин не был хорошим дядей. Например, в Риге уже три месяца шел дождь. И меня не водили в песочницу. А ведь Сталин мог все! Почему же он о нас, детях, не подумал, которые тоже, как и я, хотели в песочницу?!

Это был, между прочим, 53 год! Ну не мог же он тогда предчувствовать, как быстро поменяются времена… Просто отец считал, что перед детьми надо быть честным.

* * *

Еще помню день, когда сообщили, что арестовали Берию. Мама с папой в тот вечер выпили вина за то, чтобы у нас, детей, была не такая страшная юность, как у них.

* * *

Мне было уже лет двенадцать. В школе нам внушали, что Советский Союз — самая хорошая страна в мире и что в капиталистических странах живут не добрые, а глупые и нечестные люди. Отец позвал меня к себе в кабинет и сказал: «Ты имей в виду, что в школе зачастую говорят не совсем правильно. Но так надо. Вырастешь — поймешь». Я тогда тоже очень расстроился. Отец лишал меня веры, что я родился в лучшей стране мира.

Отец никогда не навязывал нам, детям, своих взглядов в споре. Считал, что дети должны сами до всего дойти своим умом… Их только надо иногда какой-то мыслью зацепить, подключить, закинуть нужную мысль в складки мозга, как в нераспаханные, неудобренные грядки, в надежде, что когда-нибудь «зернышко» прорастет!

* * *

Главной комнатой, куда нам без разрешения не дозволялось входить, был его кабинет с библиотекой, глядя на которую я с ужасом думал, что столько книг мне не перечитать никогда в жизни. Книги он покупал не только для себя, для того, чтобы знать историю и литературу. Он видел, как мы с сестрой из любопытства вытаскивали иногда с полок какую-нибудь книжку или альбом, рассматривали картинки и пытались читать, не всегда понимая, что там написано. Эту библиотеку он собирал ради нас! Считал, что книги могут развить у ребенка интересы, которые защитят его в жизни от обывательской тягомотины.

Из автобиографии Николая Задорнова. 1985

К пятнадцати годам я уже прочел многие книги Гоголя. Пушкина, Тургенева, Загоскина, начинал читать военные сцены из — «Войны и мира», по совету матери прочитал Пржевальского. В этом же году отец купил мне в кооперативном магазине «Книжное дело» только что появившуюся книгу В. Арсеньева «По Уссурийскому краю». К тому времени я перечитал много книг Майн Рида, Купера, авторов морских романов. Но уже тогда я понимал, что описание битвы за Белогорскую крепость — правдиво, а сражения с индейцами или пиратами, в которых у романистов запросто гибнут сотни и тысячи, лишь занимательная выдумка, преувеличение.

* * *

Однажды, когда мне было лет десять, он позвал меня в кабинет, показал, какую купил старинную книжку с удивительно красивыми картинками-гравюрами. Называлась книжка загадочно и романтично: «Фрегат «Паллада». Слово «фрегат» отдавало чем-то настоящим, мужским, военным… Морские бои, паруса, загоревшие лица в шрамах и конечно же другие страны со своими романтическими опасностями. Паллада — наоборот — нечто изящное, величественное, гордое и неприступное. К тому времени я уже знал некоторые мифы. Паллада мне нравилась больше остальных греческих богов. В ней чувствовалось достоинство. Она никому не мстила, как Гера, не интриговала, как Афродита, и не жрала детей, как ее папаша Зевс.

С этого дня в течение года мы с папой раза два-три в неделю уединялись в его библиотеке, где он читал мне вслух о кругосветном путешествии русских моряков, и на час-полтора отцовский кабинет становился нашим фрегатом: в Сингапуре нас окружали многочисленные джонки торговцев, в Кейптауне мы любовались Столовой горой, в Нагасаки к нам на борт приходили самураи, в Индийском океане наши моряки успели вовремя расстрелять из бортовых пушек надвигающийся столб смерча…

Из высказываний отца, когда мне было 11 лет

— «Мастера и Маргариту» ты еще успеешь прочитать сам или заставит мода, как, впрочем, и «Доктора Живаго»… И мы с тобой будем читать «Мертвые души», «Дерсу Узала» и «Юрий Милославский»…