Явление. И вот уже тень… - [92]

— Мой дорогой Мэтр.

Кто это дрянцо? Все это мальчики из «хороших семей», у них есть машины, квартиры, они ходят в шикарные кабаки проповедовать справедливость. Они прогрессивно настроены, Маркс не сходит у них с языка за бутылкой шампанского, появляющейся у них на столе три раза в день. Между двумя глотками они устраивают огромное количество революций, цитируют Ленина при покупке новой машины и говорят: «пролетарии всех стран». Но это, видимо, общая закономерность, христиане были рабами, а стали банкирами, — какое тебе до этого дело? Никакого. Все, что я сказал по поводу Истории и прочего, — разговоры ради разговоров, мы все так устали. Или, просто-напросто, общая закономерность в том смысле, что старость — всегда ошибка. И тут, как во время стихийного бедствия, — крысы, проповедники, гангстеры, да к тому же непрофессиональные. А истина — только в этом, в твоей органической ошибке. Ты стар, и стара История — как ей рожать детей на основе общих принципов? Всякое бытие в свой начальный период обладает силой, которая потом раздваивается на причину и принципы. А затем принципы можно покупать в тех же лавках, где продаются искусственные цветы. Очень украшают дом и не увядают. Им не грозит увядание, их просто выбрасывают — но чем же украсить нам дом после этого? Смотрю на лежащую на полу записку, «я ушла», я очень одинок.

Встаю со скамейки в саду, иду к Элии. К чему дожидаться другого случая? Пойду к ней сейчас. Мне бы предлог, никогда не умел подыскивать предлоги. Дабы жить среди человеческих особей, необходимо умение выстраивать жизнь, а я всегда умел только жить — в прямом смысле слова. А может, и того не умел.

— Ты так и не выстроил ничего для жизни, — говорит мне Элена.

Ну, конечно, не выстроил ничего, похожего на муравейник.

— Ты не стремишься к завоеваниям, ждешь, что все само приплывет тебе в руки.

Неправда. Вот сейчас, например, я стремлюсь к завоеваниям, тычу пальцем в звонок, второй этаж, дверь справа.

— Кто там? — спрашивает Элия из глубин своей осторожности.

— Я, — отвечаю я ей, ибо знаю, что я — это я.

Она сначала не открывает, колеблется, видимо, между противоречивыми побуждениями. Но в какой-то момент доброе чувство, надо думать, одержало верх. И она открыла дверь.

— Что случилось?

Я сначала вошел, а уж потом приступил к объяснениям, получилось удачно. Потому что она закрыла за нами дверь. Мы вошли в комнату, сели, о, господи, она здесь живет.

— Что случилось?

Она здесь живет. Здесь ее как-то легче воспринимать, она вносит в это пространство жизнь, а оно, в свой черед, делает ее более земной.

— Мне нужно было видеть вас. Мне так нужно было видеть вас.

Я закурил сигарету, она помахала рукой, отгоняя дым, Элена всегда протестовала, когда я курил. Но сигарета помогает мне уплотнить мое «я». Виски тоже. Они, табак и виски, как-то способствуют созданию иллюзии, что ты — это ты, даже тогда, когда не знаешь, что делать. А ничего не делать самое трудное, потому что жизнь — это непрерывное деланье; проклятый грохот, что-то ремонтируют этажом выше. Или ниже? Живу в средоточии шумов, приобщающих меня к миру. Особенно по утрам. Слышу все. И сам, наверное, произвожу какой-то шум, дабы внести свою лепту — о, Элия.

— Мне так нужно было видеть вас.

Застряли на этом, и ни с места. «Поскольку кризис, о котором говорит нам писатель, — это кризис его преждевременной старости… Но разве Жулио Невес был когда-нибудь молодым? Воплощая классический тип писателя средней руки…» — и ураганный огонь захлестывает все мои территории с севера на юг и с востока на запад. Статьи, брошюры, я высмеян в самой сокровенной своей сути. И тут я робко взял Элию за руку. Она не противилась. Рука была холодная и узловатая, как у старухи, а все-таки не старушечья. И твое лицо так близко, в нежности твоей кожи. Я ощутил ее тонкость тыльной стороной руки. Мне нужно было сказать тебе так много, одно только слово, недоговоренное, действенное, как удар снизу в челюсть, — я задыхался от волнения. И тут я тихонько приблизил свое лицо к ее лицу, и рука моя потянулась к ее телу. Элия сразу вся напряглась, стряхнула мою руку. А наверху топот великанов, все здание ходит ходуном, видимо, ремонт основательный, может быть, решили застеклить лоджию. Элена тоже была упряма, отталкивала меня упругими стальными руками, и я говорил:

— Как лапки у саранчи.

Энергичные руки, смелые до готовности дать пощечину, — и она смеялась, радуясь своей победе над собой, надо мной. На том мы с нею и кончили, каждый сам по себе, отдельно от другого, и никакого общения — хотя бы взглядом, который разрядил бы напряжение.

— Больше вам нечего мне сказать?

Ледяная, нетронутая. Мне больше нечего было ей сказать, разве что полновесную грубость, которая разом сняла бы с меня все напряжение. Тогда я повернулся к ней и, как бешеный… Она яростно отбивалась, высвобождаясь из моих объятий, лицо раскраснелось, глаза потемнели от волнения. Я чуть не потерял очки. Мы снова были отделены друг от друга.

— Не хочу показывать вам на дверь, но сейчас у меня дела.

Она была весела, довольна собой, может быть, своей победой. И тем, что она знала: во мне есть, что победить. Тогда я встал. Встать было не так-то просто. Я был один, воздух был пронизан светом. Очки были целы.