Явление. И вот уже тень… - [84]

— Он всю жизнь сидел по тюрьмам, — сказала Элия.

Ее мать поселилась в городке поближе к тюрьме, чтобы навещать его каждый день, Элия приехала на побережье, жила у подруги. Таким образом, у нас был предмет для разговора, меж тем как с террасы над морем открывались безмятежные сумерки и беспредельные просторы — о, господи. Как могу я быть веселым? Или даже не так: как могу я еще надеяться? Вообразить жизнь заново после того, как она уже исчерпана. Ты старик, человек конченый. После всех достижений — и ты кое-чего достиг, — после того, как ты добился той цели, которую другие — ты сам — поставили перед тобой, дабы ты ее добивался. Добился, но не всего — о, почти всего. Не всего. Не дотянул до метра семидесяти, носишь очки с детства, и зубы почти все сменились в третий раз, почему Элена тебя полюбила? Думаю, что она тебя не любила. Просторная ночь ниспадает на все, что видят мои глаза, на всю жизнь до самых ее пределов. Светлое пятно в такой дальней, невообразимо дальней дали. Безмятежные воды впадают в дрему, их дрема отзывается во мне одним-единственным порывом — может, уйти? Ночь ниспадает на тайну бытия — может, тебе уйти, вжавшись в ночь? Ночь — твое бытие. Элия спрашивает меня:

— Какую книгу вы пишете, сеньор?

— Не называйте меня «сеньор».

Забавная потуга на общительность и на то, чтобы казаться моложе. Или значительнее.

— Что вы сейчас пишете?

Классический вопрос, всем писателям его задают, я ведь писатель. Точно так и сам я спрашиваю, когда спрашивать не о чем: «Что вы поделываете?», «Что скажете новенького?», «Как это вы умудряетесь не стареть?» — эти вопросы — и не вопросы вовсе, они значат лишь, что мне неинтересен ответ. Я даже испытываю особое, специфическое раздражение, вопрос раздражает меня. Словно меня спросили, занимаюсь ли я любовью со своей женой. Либо когда. Все вопросы всегда запаздывают по сравнению с ответами, но эти — больше, чем прочие. Либо вторгаются в запретную зону, точно глаз у замочной скважины. Во всяком случае, я отвечаю:

— Кропаю что-то.

А в это время официант уносит тарелки, и я — здесь, в кабинете, — подхожу к телефону.

— Жулио?

— Сабино, привет.

— Читал сегодняшний «Коррейо»?

— Нет еще. Что-нибудь новенькое?

— Да ну, старина. Этот Гомес — невозможный тип. Совершенно неуместная выходка, я, когда говорил с Озорио, так ему и сказал.

— Озорио тоже прочел?

— Нет, Озорио еще не читал. Я его случайно встретил в книжном магазине и ввел в курс дела.

— Газета у тебя под рукой? — спрашиваю я, а сам смотрю на то, как холодный сумрак оседает на морскую гладь, и тут же украдкой перевожу глаза на Элию и застигнут на месте преступления ее глазами: внезапный блеск, судорожный блеск ее взгляда, перехватившего мой, скользнувший по ее прозрачному золотистому платью, глаза у нее живые-живые, а волосы подстрижены очень коротко, почти ежиком. Прядками на лоб, — нежные уши на виду — и на млечно-белый затылок, куснуть бы — и Сабино прочел:

— Так, так… «Жулио Невес», да, здесь. «Жулио Невес в полную мощь выявил свои творческие возможности в романе „Откровение“, до сих пор пользующемся некоторым успехом у читателя; но с выходом в свет своей последней книги „Ничто“ — многозначительное название из числа козырных среди фальшивомонетчиков от литературы, — он пополнил ряды сочинителей, обделенных талантом, которые, за отсутствием оного, не в состоянии создать великие творения, такие, как создали Пруст, Томас Манн или…»

…или кто? Поток машин, несущихся по проспекту, стал еще гуще, гул их громче, голубое солнце в вышине поднялось еще выше; среди пылинок, высвеченных солнечным зайчиком, порхает муха.

— Стариться нелегко, — сказал я. — Гомес старится не лучшим образом.

Сабино вешает трубку, я вешаю трубку, — а что делать теперь? Муха села мне на тыльную сторону руки, я стряхнул ее. Но она не отстает, как и свойственно мухам. Не гоню ее, разглядываю. Как тянет меня в деревню; утро, я еще в постели, на дворе лето. Вот вырву нитку из покрывала и привяжу к мушиной лапке, и пусть летает, как мне вздумается. Но я ничего такого не делаю, просто смотрю. А то пойти в сад, посадить ее в паутину на стене, и паук тут как тут, выполз взбудораженный из своего тайника, проворный, ловкий, и муха попалась, запуталась в сетях, и он уже тащит ее к себе в кладовую. Но я ничего такого не делаю. Муха — тварь активная, упорная, беспокойная от избытка живучести. Крохотная головка, лапки — ниточки, ползает короткими рывками. Две светящиеся крапинки, глаза — точно рефлекторы. И части тела словно нанизаны на ниточку, как бусинки. И каждая часть этой крохотной твари состоит из еще более крохотных частей, а те — из других. Легонько шевелю рукой, муха взлетает вверх, чуть уловимо взвихрив воздух, и снова садится. Теперь она потирает передние лапки, упираясь задними, она довольна, добилась своего. Потом расправляет крылышки. И снова в полет. Но когда она пролетала над нашим столом, Элия проворно хлоп в ладоши, и мухе конец. Элия довольна, глаза блеснули, они обведены черным, и от этого взгляд еще живее, он дрожа скользит по мне, завораживающе заговорщический. Я от него в замешательстве, но улыбаюсь, Элена тоже улыбается, но натянуто, словно ей все ясно, но она решила ничему не придавать значения.