Ясные дали - [8]

Я держал себя с уверенностью хозяина, который знает цену каждому, и ребята смотрели на меня недоуменно, с некоторой неприязнью.

— А еще ты ничего не хочешь? — угрожающе спросил Фургонов и подставил мне левое плечо. — Говори сразу — сразу все и получишь…

— Пока ничего, — сказал я тише, боясь, как бы не вышло драки.

— Ладно, Болотин, пересядь! — приказал Никита веснушчатому пареньку и недовольно нахмурился.

— Если класс согласится, пересяду.

Закричали одни девчата:

— Пересаживайся! Уходи, не возражаем!

— Садись со мной, — позвал Фургонов Болотина, сел за последнюю парту и подвинулся, давая ему место.

Никита сказал мне, что Фургонов считает себя взрослым и на ребят смотрит с некоторым презрением; у него есть дружок Петр Степашин, по специальности аппаратчик, и он им очень гордится.

Петра этого я увидел позже. Это был крепкий, ладно сбитый парень с широкими, несколько вислыми плечами и чуть выдвинутой вперед челюстью. Изредка он появлялся в нашем общежитии, обходил комнаты. Привалившись плечом к косяку двери, насмешливо кидал слова через плечо:

«Живете или прозябаете? Учитесь? Ну, ну, учитесь… Наука затемняет разум. — И усмехался, показывая плотный ряд зубов. Щупая мускулы на руках учеников, Степашин осуждал: — Жидки… Ну, куда вы годитесь? Недород-студенты!» — И уходил с Фургоновым гулять…

Звонок рассыпал по коридору торопливую трель, возвещая о начале урока. Наша парта стояла у окна. Я сел и в ожидании учителя стал разглядывать Лену Стогову, сидящую впереди меня. Казалось, плечам ее тяжело было держать толстые пепельные косы: они тянули затылок книзу, отчего взгляд ее был насмешливо-задиристым, вызывающим.

Должно быть, почувствовав, что я смотрю на нее, Лена оглянулась.

— Чего смотришь? — строго спросила она. Уголки губ ее вздрагивали, в ясной глубине глаз купались черные крупные зрачки, в них, как в зеркале с горошинку, я видел свое отражение. — Не смотри!

— Почему?

— Не хочу!

— Тогда сядь назад.

— И назад не хочу. Вот и все! — упрямо повторила она и, вскинув подбородок, горделиво поглядела на меня из-под опущенных ресниц.

Никита ухмыльнулся и толкнул Саньку: гляди, мол, не теряется. А Санька, приоткрыв рот, изумленно глядел на Лену своими красивыми глазами с неправдоподобно длинными загнутыми ресницами.

Не знаю, может быть, именно в эту минуту открыл он для нее свое доверчивое сердце, которое принесло ему впоследствии столько мучений и хлопот!..

В классе появился учитель, тот самый, которого мы видели у проходной в тарантасе. Он пришел в школу первый раз после болезни и никого из нас не знал. Суетливо пробежав от двери к столу, он долго рылся в портфеле, вытаскивая из него и раскладывая перед собой бумаги, карандаши, книги. Покончив с этим, учитель выпрямился. Русая бородка торчала немного вперед, шею сковывал белый и жесткий, точно фарфоровый, воротничок, сквозь очки глядели на нас умные, чуть грустные глаза, увеличенные выпуклыми стеклами. Привстав на носки и выбросив вперед руку, он весело воскликнул:

— Ну-с, здравствуй, племя молодое, незнакомое! — Класс притих и насторожился. — Прежде чем начать образование, давайте познакомимся. Меня зовут так: Тимофей Евстигнеевич Папоротников. Запишите, пожалуйста, чтобы не забыть… А вас? Кто староста?

Лена подала ему список. Протерев стеклышки пенсне белым платком и ловко кинув их на переносицу, Тимофей Евстигнеевич стал вызывать учеников.

На нашей парте первым поднялся Никита, взглянул на учителя сквозь лукавый прищур и глубоко вздохнул.

— Садись, тебя я знаю.

Санька стоял ссутулившись, от смущения настойчиво приглаживая черный жесткий ежик волос. Учитель улыбнулся ему и кивком головы разрешил сесть.

В меня Тимофей Евстигнеевич вглядывался почему-то долго и пристально.

— Так-с, — неопределенно протянул он. — Так-с… Причесаться надо. Садись. Ну-с, примемся за образование, — сказал учитель, когда перекличка была окончена.

Он прошелся между партами с загадочным выражением лица.

— Жизнь ваша, мои юные друзья, лежит перед вами, как первая пороша — чистая и ровная… Прошел по ней — след оставил, другие пройдут — тропинки протопчут, дороги, тракты проложат. Иначе нам жить нельзя. Народ мы большой, могучий, дорог надо множество. А проложить их могут только люди сильные, люди бесстрашные, люди знающие! Так что приготовьтесь, друзья мои, к большому походу за знаниями — он будет нелегок, но радостен. — Учитель остановился у стола, заложил руку за пройму жилета. — Если бы все знания, накопленные людьми за долгие годы жизни, поместились в одной такой книжке… — он, не глядя, протянул руку за спину, взял со стола книгу, подняв над головой, подержал ее и так же, не глядя, положил на место… — мы бы просто выучили ее наизусть строку за строкой. А то ведь вы наследники многих сотен, тысяч книг.

Учитель отошел от стола, снял пенсне, повертел его в руках и, близоруко щурясь, вновь прошелся между рядами парт до стены, безмолвный и сосредоточенный. Три десятка пар юных глаз с жадным вниманием следили за каждым его шагом.

— Ну-с, вы узнаете, — продолжал учитель взволнованно и сдержанно, — как на протяжении столетий лучшие люди отдавали свои жизни борьбе за свободу и счастье народа. Эта борьба со злом и мраком была жестокой и страшной: смельчаков изгоняли из пределов родины, заковывали в цепи, бросали в подземелья, заживо сжигали на кострах. Но ничто — слышите! — ничто, никакие пытки не смогли устрашить героев! Погибал один — на его место вставали десятки. Погибали десятки — под их знамена вставали сотни, тысячи…