— А, соколик! тебя давно уж ищут. Говори, где краденое? — напал на Яшку сторож.
— Петька съел.
— Нет, не съел, а ты говори, где спрятал.
— Я не воровал.
— Ну, хорошо. Так иди же к Маслову.
— Пусти, ради Христа.
— А-а? боишься. Послушай, мальчишка, я тебя пущу, только ты скажи: где ты со своим приятелем вещи спрятал?
— Ей-богу же, я не воровал.
И сторож свел Яшку к Маслову, а Маслов в полицию.
Но в полиции только наказали Яшку и Петьку розгами, а потом выпустили; хозяева обоих приятелей прогнали от себя.
— Не тужи, Яшка, мы найдем себе новых хозяев, — утешал Яшку Петька.
Петька повел Яшку на толкучку, но там, как только увидали воров, все торгаши, как стая собак, накинулись на них, и много они получили себе в спины калачей.
— Это все ты! — говорил Яшке Петька.
— Нет ты! Ты меня учил, — говорил Яшка.
— Пойдем воровать.
И приятели целый день ходили по городу, а к вечеру Петька убежал от Яшки.
Яшка еще побродил по улицам, зашел в одну лавочку, попросил Христа ради.
— Нет, што ли, родителев-то? — спросил лавочник Яшку, когда тот после отказа лавочника стал хныкать
— Нет.
— Где же ты жил?
— У Маслова… на толкучке торгует… убежал,
— Ну, малец, уходи… Ты, должно, вор.
— Дяденька… хоть в полицию отправь.
— Иди, иди… Уж не стащил ли чего?
Лавочник осмотрел Яшку, дал ему ломтик хлеба и выпроводил вон из лавки, чувствительно толкнув его в шею.
Когда лавочник выталкивал из лавки Яшку, по панели шла пожилая женщина с корзиною на голове.
— Што, Данило Ульяныч, вора поймал? — спросила она лавочника, остановясь.
— Да много их тут шатается. Кто его знает: просит милостинку, а, может, и вор.
— Так. Экой махонькой… — проговорила, женщина и сняла с головы корзинку. В корзинке оказались яблоки и лимоны.
— Тетушка, возьми меня…
— Ишь ты!.. Ну, брат, и выдумал же ты. Иди туда, откуда пришел…
— Матери у меня нету, в тюрьму взяли.
Это заставило остановиться и лавочника и женщину.
— Ишь ты! Значит, известного поля ягода, — сказал лавочник, улыбаясь.
— А кто твоя мать была? — спросила женщина.
— Нищая.
— Ах, она… И украла?.. Вот и подавай после этого… — сказал лавочник; а потом прибавил: — Да и тебя, брат, видно, тоже надо туда спровадить, недаром ты давеча в полицию просился.
— Виноват я, што ли, — огрызался Яшка, — когда у матери всего было три пальца?
Лавочник захохотал, а женщина спросила:
— Три, говоришь?
— Три. На этой… — И Яшка показал на левую руку.
— А как твою мать звали?
— Матрена.
— Матрена? Как не знать Матрены: я ей часто подавала. Только я тебя что-то не видала у нее.
— Тетушка, возьми меня, — заплакал Яшка.
— Возьми, коли знаешь его мать, — сказал лавочник.
— Кто его знает. Я у нее не видала мальчишки. Впрочем, завтра я справлюсь. Ну, мальчишка, иди.
Хозяйка, у которой жила на квартире эта торговка, стала гнать ее и мальчишку, но та показала на Яшку, который трясся от холода. Хозяйка согласилась оставить мальчишку только до утра.
Утром эта женщина справилась на паперти одной церкви и узнала, что действительно у трехпалой Матрены был этот мальчишка, что он редко стоял с нею рядом, а больше где-нибудь бегал, и что Матрена теперь сидит в тюрьме по обвинению в краже, что, говорят, на нее свалили ночлежники, которых будто бы уже выпустили.
— Ты, что ли, себе на воспитание его берешь? — спросили нищие торговку.
— Куда мне его. Я сама-то живу в угле.
— Надо его пристроить куда-нибудь, а то избалуется. Пропащий человек будет.
— Уж я пристрою.
Эта торговка имела несколько постоянных покупателей. Вот к одному из них, немцу, она и пошла с Яшкой. Дорогой она учила Яшку так:
— Ты, смотри, помни, што зовут меня Настасьей, тетушкой Настасьей Ивановной. Если будут тебя спрашивать: где мать? — ты говори: в больнице. Ты говори: вот меня тетушке Настасье Ивановне мамонька препоручила. Делай, говорила, с ним что хочешь, а главное — хорошим людям отдай.
Яшка молчал. Ему все равно было, куда бы ни попасть, лишь бы не идти в мороз.
Подошли к большому четырехэтажному с подвалами дому, на котором было много вывесок.
— А как меня зовут? — спросила вдруг женщина Яшку.
— Не знаю.
— Какой ты глупый. Тетушка, мол, Настасья Ивановна. А тебя как?
— Еким?
— Яшка!
— Ну, Яшка Петров, — и все тут.
И они вошли в квартиру немца, помещавшуюся в подвале со сводами.
В большой комнате, на скамейках около двух стен и двух окон, сидело в разных позах мальчиков восемь и, нагнувшись, что-то шили, заштопывая иголками сукно или коленкор на тиковых штанах, надетых на них; кроме штанов, на них были синие пестрядинные рубашки, сшитые на немецкий манер. На небольшом полукруглом столе, покрытом черным сукном, стояла жестяная кружка с водой, ножницы и кусок мелу.
Мальчики все были с длинными волосами, с бледными, худыми щеками; некоторые из них кашляли. При входе торговки с Яшкой они разговаривали вполголоса и с удивлением поглядели на Яшку.
— Дома, ребятки, сам-то? — спросила торговка мальчиков.
— Нету; ушел к давальцу, тут, недалеко.
Торговка ушла; через час она вернулась с Яшкой опять в эту квартиру. Немец был дома.
Это был толстенький лысый господин с высоким лбом, с рыжими волосами и одетый в серый пиджак. Когда торговка вошла в швальню, он хлестал линейкой одного мальчика.
