Ящик водки. Том 1 - [57]

— Они ему, кажется, дубинку в жопу засунули?

— У меня таких данных нет. По моим сведениям, они его втроем начали метелить. И это все — на видеокассете.

— А кто записывал?

— Да кто-то из соседнего здания.

— У нас, видишь, прокурор для видео позирует с блядями, а у них менты перед камерой негров мочат. Разные менталитеты, что и говорить.

— И теперь представь себе, идет суд над этими ментами. А те говорят — да он типа оскорблял при исполнении, вот мы его и отмудохали. Суд говорит: «Ты, парень, вел себя антиобщественно, и они тебя призвали к порядку, а бился ты головой сам об асфальт, чтоб подставить ментов…» И тут приносят видеозапись… Вот посмотрите, пожалуйста!

— И дальше что?

— А дальше их, полицейских то есть, конечно, посадили. А в черных гетто начался бунт.

— А с чего бунт? Посадили же.

— Так посадили, только когда бунт начался. А бунт начался, когда эту кассету по ТВ показали. Что тут сказать? Я, белый человек, не рискнул бы пидорасить полицейских в Нью-Йорке. Тем более будучи пьяным — плохо кончится. Я бы не рискнул пидорасить ментов и в Москве! Не стал бы. Пьяный. Ночью. Один.

— Вот ты рассказываешь, а у меня всплыло в памяти очень теплое воспоминание о московских ментах. Это было при советской власти еще. Едучи с похорон, мы с товарищами зашли в подъезд с бутылкой, добавить. А кто-то из соседей стуканул, вызвали ментов, те нас забрали в отделение возле Савеловского вокзала и заперли в обезьяннике. И сигареты забрали! Я говорю — верните, а они не дают. Я орал, требовал начальника, и пришел некий офицер. Я ему говорю — вот, у людей горе, а твои менты нас ни за что забрали и курево отняли. Так вот если однажды этих твоих ментов будут убивать, я их спасать не возьмусь, потому что менты твои неправильные. Таких ментов нам не надо.

Он меня выслушал, пошел, навел справки о случившемся и велел выпустить.

— «Такие же люди, иногда и милосердие стучится в их сердца».

— В ментовке! Пьяный! Ночью! Качает права! И ему — ничего! 85-й год: наивное, красивое время… Мы тогда думали, что люди лучше, честнее, что они работящие, могут себя в чем-то ограничивать, от чего-то отказаться для общей пользы…

— Мое поколение шло в армию, когда Афган начался; кого выгнали из института, тех туда забирали. К 85-му они уже возвращались. Эти посиделки, рассказы, как они там воевали… Был у меня такой товарищ — Вася, которого выгнали из института за пьянку, и он загремел под фанфары в Афган. Вернулся… Женился сразу, детей завел… Жена рассказывала, как он по ночам вскакивал: «Рота, в ружье!» И сам он вспоминал: «Хрясь, танком забор смел, въехал в кишлак, а там в дом, стена заваливается — и видно, что в комнате люди молятся. Я из пулемета, и всех их положил». — «А на хрена?» — «Они ж душманы!» — «А с чего это взял?» — «Ну я же вижу!» Вот так…

— Ну, «афганцы» погоды не делали. А в целом тогда наивный был народ, доверчивый, он не ожидал от себя ни Баку, ни Сумгаита — все нормально, все добрые и чудесные.

— И Горбачев думал: «Мой народ меня любит».

— И пролетариат еще гордился тем, что он якобы самый передовой класс. Они думали, что быть рабочим — это не просто железки таскать и пьянствовать, но еще и создавать историю современности. Они искренне думали — вот я-то рабочий человек, я — лучший, а ты-то кто?

— Интеллигентик в очках.

— Это было, было у людей! Рабочим — почет и уважение, квартиры и санатории… А когда пролетариев избавили от иллюзии, что они передовые, это был страшный удар по психике. Вдруг оказалось, что ниже пролетария никого нет в обществе!

— Ну, только крестьянин.

— Крестьянин хоть сыт, пьян и нос в табаке. А у пролетария — ничего нет. Только вчера он считал себя крутым! А там вслед за пролетариями рухнули также поэты и писатели, которых раньше слушали, открыв рот… Ожидали правды от ТВ, от вождя лично — будучи взрослыми людьми. В тот год даже у таких людей, как мы — да что там мы, — даже у таких людей, как ты, были самоотверженные чувства, мысли про общественное благо. Это наивное время длилось сколько еще?

— Где-то до 89-го.

— Съезд же был, да! А потом еще был всплеск на путче в 91-м.

— На этом втором всплеске я и пошел во власть. В 90-м году мэром избрался, ну и так далее. А спад был в 87 — 88-м.

— В связи с тем, что жрать было нечего.

— Да. И как-то все в болтовню уходило в основном.

— Тогда все начальники говорили — вот надо два-три года перебиться, а потом настанет счастье. Горбач говорил такое, нет?

— Нет, только Борис Николаевич. Говорил — на рельсы лягу… Шоковая терапия…

— Наивное, доверчивое, красивое время. Никогда больше такого не было.

— Да-а-а. А помнишь «Московские новости», такая газета была? Егор Яковлев там был главный редактор? Так ее ж было не купить! Я знал один стенд у Финляндского вокзала, специально туда ездил на метро и читал стоя. А гласность, кооперация — это уже позже.

— А в 85-м чистый базар шел.

— Самый робкий.

— А как мы обозначим обычный уровень нужды и бедствий? Зарплаты хватает на еду?

— Я не знаю, как определить. Вот в 83 — 84-м я жил на самом пределе нищеты. Крысы бегают, сосед по коммуналке пьяный, еле сводили концы с концами. Но мы же не считали себя нищими! У нас порог нужды и бедствий ниже обычного был! Если б я сейчас так жил, я б себя считал нищим. А тогда — не считал. У меня 200 рублей и у жены 130 — и нормально.