Ящер страсти из бухты грусти - [60]

Вэл вошла в опущенную ниже уровня вестибюля гостиную с подносом, на котором стояли бутылка вина и два бокала. Она посмотрела на Гейба, застывшего на верхней ступеньке, точно он готовился нырнуть в котел раскаленной лавы.

— Ну, входите же, садитесь.

Гейб сделал робкий шажок:

— Славно у вас тут.

— Спасибо, но мне здесь еще много нужно сделать. Наверное, проще нанять декоратора и со всем этим покончить, но мне нравится самой выбирать вещи.

— Точно. — Гейб сделал еще шажок. В этой комнате можно было бы играть в волейбол — если не бояться уничтожить весь антиквариат.

— Это каберне с виноградника «Дикая Лошадь» на той стороне гор. Надеюсь, вам понравится. — Вэл разлила вино по круглым бокалам на тонких ножках. Взяла свой и села на обитую бархатом тахту, а потом подняла брови, словно спрашивая: «Ну?»

Гейб присел на другой край тахты и немного отхлебнул на пробу.

— Ничего.

— Для местной дешевки.

Повисла неловкая пауза. Вэл сделала еще один глоток напоказ и сказала:

— Вы ведь, на самом деле, не верите во все эти россказни о морском чудовище, правда, Гейб?

Тот облегченно вздохнул. Она хочет говорить о работе. Он боялся, что ей захочется поболтать о чем-нибудь другом — о чем угодно. А этого он не умел.

— Ну что… Есть следы, и они выглядят совсем как настоящие, поэтому если они — подделка, то человек, который их оставил, весьма тщательно изучал окаменелости и очень точно их потом воспроизвел. Кроме этого, появление монстра по времени совпадает с миграцией крыс, плюс Тео и ваша пациентка. Эстелль ее зовут, так?

Вэл поставил бокал.

— Гейб, я знаю, что вы — ученый, а подобное открытие могло бы вас озолотить и прославить. Но я просто не могу поверить, что по городу гуляет динозавр.

— Озолотить и прославить? Об этом я не подумал. Да, наверное, придет какое-то признание, правда?

— Послушайте, Гейб, вы имеете дело с прочными фактами. А я каждый день имею дело с галлюцинациями и фантазиями человеческого разума. Это просто следы на земле — вроде того розыгрыша со следами снежного человека в Вашингтоне несколько лет назад. Тео — хронический наркоман, а Эстелль и ее друг Сомик — художники. У них у всех сверхактивное воображение.

Гейба ее слова покоробили. Он на секунду задумался, потом сказал:

— Как у биолога, у меня есть своя теория воображения. По-моему, довольно очевидно, что страхи — боязнь громких звуков, страх высоты, сама способность учиться бояться — это то, что мы выстроили в себе за множество лет как личный механизм выживания. То же самое и с воображением. Принято считать, что всего добились здоровые сильные пещерные люди. Но одной физической силой нельзя объяснить, как наш биологический вид создал цивилизацию. Мне кажется, всегда где-то с краю костра сидел щупленький мечтатель, воображал себе разные опасности, заглядывая в своем воображении в будущее и видя самые разные возможности, — поэтому и выжил, и способности свои передал потомкам. Пока здоровенные обезьяны кидались с обрыва или пытались палками забить мастодонта, мечтатель держался в задних рядах и думал: «Может, конечно, у вас и получится, но лучше с обрыва согнать мастодонта, а не прыгать самим». А потом шел и совокуплялся с женщинами своих сильных, но недалеких соплеменников.

— Выходит, да здравствуют ботаники? — улыбнулась Вэл. — Но если страх и воображение заставляют нас эволюционировать на более высокую ступень, то миром будет править человек с параноидальными галлюцинациями. — Вэл уже увлеклась этой теорией. Как странно беседовать с мужчиной об идеях, а не о его собственности и личных планах. Вэл это нравилось. Очень нравилось.

— Ну, с Гитлером мы недалеко от этого ушли, правда? Эволюция иногда оступается. Какое-то время животным хорошо служили большие зубы, но потом они стали чересчур велики. У мастодонтов бивни стали такими здоровыми, что запросто ломали свои владельцам хребты. И вы, должно быть, заметили, что вокруг больше не бродят саблезубые тигры.

— Ладно, я допускаю, что воображение — скачок в эволюции. А что делать с депрессией? — Вэл снова вспомнила, как поступила со своими пациентами. Воспоминания о собственных преступлениях роились в мозгу, им хотелось на волю. — Психиатрия все больше и больше рассматривает душевные заболевания с физической точки зрения, поэтому тут все совпадает. Потому-то мы и лечим депрессию такими лекарствами, как «прозак». Но каков эволюционный смысл депрессии?

— Я думал об этом после ваших слов за ужином, — ответил Гейб. Он осушил бокал и придвинулся ближе — будто хотел заразить ее энтузиазмом. Он оказался в своей стихии. — Помимо людей, многие животные страдают депрессией. Высшие млекопитающие, вроде дельфинов и китов, могут от этого и умереть, но даже крысы впадают в блюзовую тоску. Я не могу придумать, какой цели служила бы депрессия у животных. Но у людей она может быть чем-то вроде близорукости: цивилизация охраняет биологическую слабость, которую давно выкорчевали бы природные опасности или хищники.

— Хищники? Как?

— Не знаю. Депрессия может замедлять добычу, тормозить ее реакцию на опасность. Кто знает?

— Так, значит, в эволюционной цепи может появиться хищник, который будет кормиться унылыми животными? — Правильно, и этот хищник — я, подумала Вэл. Если бы я не питалась депрессией своих пациентов, то что бы я делала? Ей вдруг стало стыдно за свой дом, за его неприкрытый материализм. Перед нею сидит невероятно умный человек, которого заботит только поиск чистого знания, а она продала свою цельность за груду антиквариата и «мерседес».