Ярость обреченных - [52]

Пережитое заставило испытать меня дикий, всеобъемлющий восторг – а чуть позже я понял, что и для девушки это также был первый раз. Вскоре же я осознал, что если сам подчинился сиюминутному порыву, мужским, практически животным инстинктам, то для Ренары все было гораздо сложнее – и замешано на сильных чувствах. Тут были и девичья симпатия, и чисто женская жалость к раненому, и долгое, тоскливое одиночество – служанка в баронском, а после и королевском доме стоит на голову выше простых смертных и в то же время настолько ниже его хозяев и близких к ним людей, что ее просто не замечают… По крайней мере, до момента, когда не захотят воспользоваться, но, как оказалось, у девушки бойцовский характер и она умеет за себя постоять. Я понял это некоторое время спустя, когда попытался овладеть ею еще раз.

Словом, я хотел этого невероятного наслаждения единением с женщиной, а Ренара хотела чувств, причем настоящих, искренних, неподдельных – чувств, которых я к ней не испытывал и не испытываю. И вот тут-то я впервые пошел на настоящую, сознательную низость, признавшись в любви, которой на деле нет, чтобы заполучить желаемое… По чести сказать, Ренара всем хороша – и красотой, и чувством юмора, она неплохая рассказчица, а житейский ум и твердая воля заставляют испытывать к ней уважение – но не любовь. По крайней мере, не то всеобъемлющее и всепоглощающее чувство, ради которого мой отец десять лет провел в степи, а после обрек себя на добровольное безбрачие.

Вскоре яркость эмоций от плотской близости с женщиной притупилась, дикий восторг сменился пресыщенным удовлетворением, а в груди появилась пустота – ибо я отчетливо осознал, что не люблю девушку, однако уже никуда от нее не денусь. На третий день нашей близости Ренара счастливо призналась, что у нее был самый активный период для зачатия и, учитывая, сколько времени мы провели в объятиях друг друга, вероятность беременности очень велика. Поначалу новость не вызвала у меня сильных эмоций, что насторожило девушку, и тут я увидел второе лицо своей любовницы – разгневанное, возмущенное. Чеканя каждое слово, она потребовала объяснений и ясности насчет будущего ребенка – и, признаться, я, воин, побывавшей не в одной схватке, несколько стушевался под неожиданным для себя напором, тут же пообещав, что признаю ребенка и дам ему имя своего рода. И только после осознал, что по местным обычаям это означает также обязательную женитьбу на матери малыша…

И обратного пути у меня нет – я не привык нарушать свое слово, да и от ребенка отворачиваться не собираюсь ни в коем случае: мне хватило собственного детства без родителей, чтобы понять, насколько это тяжело. Конечно, есть вероятность, что Ренара не понесет – но только в том случае, если кто-то из нас бесплоден. Однако я сильно сомневаюсь, что это так, более того, интуиция подсказывает мне, что в чреве сладко сопящей на моем плече женщины уже зарождается новая жизнь. И ведь эта мысль меня нисколько не пугает! Осознав, что я могу быть и наверняка стану отцом, я испытал прилив незнакомой до того нежности, неизведанного счастья, от которого щемит сердце. Так что я не откажусь от Ренары, равно как и от своих слов – надеюсь, что стерпится, слюбится, как гласит местная поговорка. И надеюсь, что никогда не встречу женщину, от одного вида которой мое сердце екнет, а в сознании пронесется – «вот она, твоя настоящая любовь».

Впрочем, сложившийся расклад совсем не плох для человека, большую часть сознательной жизни готовившегося провести ее в кругу собратьев ени чиры, сохраняя притом обет безбрачия, само по себе присутствие красивой девушки, страстно дарующей свою любовь. А если учитывать, что мы находимся на войне и каждый день подвергаем жизнь опасности, каждый час чувствуем опаляющее дыхание смерти – в таких обстоятельствах вероятность, что я когда-нибудь встречу «истинную любовь», крайне ничтожна. А вот рядом спит женщина, которая любовь действительно дарит – и дарит со страстью человека, не знающего, встретит ли закат следующего дня или нет… Женщина, которая родит мне малыша… Сына или дочку, не важно…

Испытывая несвойственную мне нежность, я мягко погладил спящую по шелковистым волосам, по бархатной коже оголенных плеч и отчетливо осознал: я никому ее не отдам!!! Никому!!! Любовь или не любовь – это моя женщина! И всякий, кто попытается взять ее, падет от моего клинка!!!

На короткое время успокоив себя мыслями о семейном будущем, я вновь не удержался от тяжелых дум о будущем настоящей кампании. О моменте, когда азепы или ени чиры прорвутся в обоз и мне действительно придется защищать Ренару с клинком в руках…

Примерно половину пути объединенное войско склабинов прошло относительно спокойно, практически не встречая разъездов акынджи. Первые сложности были связаны с добычей провианта в окрестностях, где не смогли толком убрать урожай из-за кипящих летом боев, а все запасы были давно уничтожены противоборствующими армиями. Кроме того, многие жители просто покинули насиженные места, пытаясь спастись бегством… Кто-то пытался прибиться к нам, но Бергарский распорядился брать лишь одиноких мужчин, имеющих хоть какие-то боевые навыки. Большая же часть пыталась пристать к нам с семьями, не понимая, почему единственное войско Рогоры бежит из страны, а не защищает ее землю и жителей. Другие потоки беженцев заполонили дороги, замедляя наше движение, – и практически везде было невозможно достать еды. Никто не продавал ее даже за золотые монеты, что само по себе разумно – во время голода золотом не наешься. Бергарский приказал забирать еду силой, и отчаявшиеся, обезумевшие от горя люди – в основном женщины и дети, лишившиеся мужей-кормильцев и практически последних запасов, – рвали на себе волосы, бросались на воинов, молили на коленях не отбирать последнее. Фуражиры из рогорцев возвращались с пустыми руками, не в силах забирать необходимое для армии продовольствие у селян, самих обреченных на голод. А когда начали посылать лехов, те обирали все до последнего, вопреки приказу Бергарского оставлять хоть что-то, а попутно грабили беженцев и поголовно насиловали приглянувшихся девок и баб, быстро скатываясь до уровня обычных мародеров.