Ярость обреченных - [36]

– Среднего роста. Золотые волосы. Ярко-зеленые глаза, чуть раскосые, как и у тебя. Овал лица… в султанате таких женщин зовут луноликими… Твоя мать выглядит так?

С трудом разлепив губы, я еле вымолвил непослушным языком:

– Выглядела.

Старик удовлетворенно кивнул. Он сохраняет невозмутимый вид, но загоревшиеся глаза выдают нешуточное волнение.

– Как зовется твой род? Если она назвала тебе имя, должна была назвать имя рода!

Сердце бешено забилось, когда я осознал происходящее. Еще не до конца поверив в случившееся, я с волнением – ибо страшусь, что ошибся, – произнес:

– Руга. Мое имя при рождении – Аджей Руга.

Глаза воина-склабина стремительно полезли на лоб. А старик, сложив губы в подобие вымученной улыбки, с потаенной горечью произнес:

– А мне при рождении дали имя Владуш. Владуш из дома Руга. Где сейчас мама, сынок? Что с ней?!

Часть вторая День помощи

Глава 1

Осень 107 г. от восстания мамлеков

Алпаслан – Аджей Руга

Неплохой вечерок – еще довольно тепло, и выгоревшая на летней жаре степь обдала вдруг ароматами свежей травы и цветов. Даже странно – откуда? Послушная кобылка мерно переступает копытами, я покачиваюсь в седле, придавленный бесславной гибелью доверенного отряда, внезапным пленом – и встречей с собственным отцом.

– Эй, заурец!

Я даже не поворачиваю голову в сторону… брата? Тезки? Похоже, что все-таки брата, раз отец называл его сыном. Впрочем, о чем это я? Мои братья служат в корпусе ени чиры, а мой отец… Хотя назвать Беркера-ага отцом язык все же не поворачивается. Между тем кровный родственник – а он действительно похож на меня – никак не успокоится:

– Что с крепостью? Что с Торогом? Сколько уже было штурмов?!

Вот ведь заноза… А интересно, этот Аджей и Аджей Корг – не одно и то же лицо? Если так, сегодня я чуть ли не лишил Родину второго вождя.

Да нет, глупость, так не бывает…

– Эй! Не стоит делать вид, что ты меня не понимаешь и не слышишь!

Я отвечаю лишь презрительной ухмылкой.

– Ну хорошо, молчи… – Братец медленно так, злобно тянет слова. – Мы ведь взяли двух твоих всадников, забыл? Тебя-то я не трону, отец не позволит, а вот одного из них, самого стойкого, я лично выпотрошу так, что даже торхам стало бы жутко! Второй, я уверен, выдаст все и всех, а после, ночью, я позволю ему бежать. Прибыв в ваш лагерь, он с радостью расскажет о своем чудесном спасении и командире, специально заведшем сотню в засаду рогорцев… а после преспокойно следовавшем верхом, со свободными руками!

В словах презренного склабина есть логика, но даже если он все это провернет – никто не поверит наговорам рядового дели.

– Забыл спросить, – отвечаю с самой гнусной из всех доступных ухмылок, – как там рука? Не болит?

Лицо братца исказилось ненавистью. Невольно тряхнув забинтованным предплечьем, он направил коня вперед и, уже обогнав меня на полкорпуса, с презрением выплюнул:

– Предатель.

Кем-кем, а предателем я никогда не был. И потому в следующий миг не сдержал гнева, поднявшегося из самой груди:

– Предатель?! Я-то предатель?! А кого я предал?! Кому изменил, кого бросил? Своего отца в три года, когда нас с матерью похитили торхи?! Или, быть может, это он не защитил нас от кочевников, не выкупил из плена?! Где он был, когда нас полонили?! Где он был, когда моя мать стала наложницей, а меня шпыняли на грязной кухне?!

Забытые слова с клекотом прорываются из горла, возможно, их звучание и непривычно для слуха склабина, но он меня понимает. Однако моя гневная речь не производит на родственника никакого впечатления, он лишь с презрением бросил:

– Уймись. Развел тут…

Я с негодованием замолчал, в душе кляня себя за слабость. Но тезка вдруг прервал повисшее было молчание, веско бросив:

– Десять лет. – А после секундной паузы продолжил уже совершенно другим, высоким, сильным голосом: – Десять лет твой отец провел на границе со степью… Да, его не было рядом, когда на ваш с матерью конвой напали – иначе пал бы, до последнего защищая вас… Будь в этом уверен. А после… Он бросился в погоню с горсткой воинов и углубился в степь так далеко, как никто до него в Рогоре. Увы, настигнуть похитителей семьи Владуш не смог – торхи, пленившие тебя с матерью, будто сквозь землю провалились. Впрочем, немудрено: степь широка, ты сам видел… Следующие пять лет барон Руга на собственные деньги нанимал воинов и мужчин, потерпевших от торхов и желающих отомстить. Во главе собранных отрядов он прорывался глубоко в ковыли, громил кочевья, уничтожал брошенные наперехват отряды, полонил знатных степняков на обмен… Он искал хоть какие-то сведения о семье – и не находил, несмотря на все усилия. А через пять лет деньги кончились, наемников стало не на что покупать, многие мстители из числа рогорцев погибли в походах… Но и тогда отец еще пять лет вершил свое возмездие. Он перехватывал вторгшиеся в Рогору отряды кочевников и безжалостно их истреблял с мизерной горсткой самых верных людей – а если сил было недостаточно, уводил торхов от поселений мирных жителей.

Прервавшись ненадолго, брат без всякой озлобленности или раздражения ко мне продолжил:

– Десять лет, Аджей, десять лет он не мог простить себя, что не оказался в ту злополучную ночь рядом с вами – и не умер, защищая вас. Десять долгих лет он мстил степнякам, каждый день рискуя головой. Торхи прозвали его Пеш-архан, свирепый волкодав… Такие прозвища степняки просто так не дают… Так что ты, его сын, не имеешь никакого права отворачиваться от отца, не имеешь никакого права обвинять его в случившемся! Поверь, все, что было в человеческих силах ради вашего спасения, ради вашего возвращения – он сделал.