Ярость ацтека - [28]

Я лежал на своем новом соломенном матрасе, насытив желудок и утолив жажду вином, и блаженно рыгал. Лизарди пристроился поблизости, но отвернулся в другую сторону, заявив, что не в силах терпеть исходящую от меня вонь.

Глаза мои закрылись, и я уже начал дремать, когда Лизарди вдруг прошептал:

– Хуан, ты не прав насчет того нотариуса.

– Что такое?

– Он вовсе не так глуп, как можно подумать.

– А разве стал бы умный человек утверждать, что годовалый ребенок способен выдать себя за другого?

– Версия, которой придерживался нотариус, – дескать, ты мошенник, обманом завладевший чужим наследством, – в точности совпадает с той историей, что рассказывали в гостинице, где я остановился. Люди, помнится, только об этом и толковали. Все наперебой судачили о том, как ловко ты провел дона Бруто, заставив поверить, будто ты его родной племянник...

– Повторяю: мне тогда едва исполнился год!

– Так-то оно так, однако в той истории, которую я слышал, об этом ни слова не говорилось.

– Эта история наверняка состряпана алчными «кузенами», которые жаждут заполучить мои денежки. Я должен любой ценой выбраться из тюрьмы и открыть людям глаза на то, как все было в действительности.

– Неужели ты не понял? Ведь алькальд и коррехидор, два самых влиятельных гачупинос в городе, присутствовали у смертного ложа твоего дяди, разве не так?

– Так. И что?

– Да то, что нотариус просто пересказал версию, которую распространяют городские власти. А почему они ее распространяют? Кто может приказывать градоначальнику? Только сам вице-король!

Я приподнялся на локте.

– Что-то я не пойму, с какой стати градоначальнику или вице-королю понадобилось распространять подобную клевету?

– А я тебе сейчас объясню. Именно гачупинос, как всем известно, управляют колонией. И вот получается, что более двадцати лет тебя ошибочно принимали за одного из них. Причем все вокруг, включая само семейство де Завала, считали тебя своим, хотя, если Бруто сказал правду, ты не только не гачупино, но и не креол. Ты презренный пеон, однако на протяжении многих лет никто ни разу не усомнился в твоем испанском происхождении.

Неужели ты не понимаешь, какими осложнениями это чревато для вице-короля, властей и всех гачупинос колонии. Они ведь утверждают, будто пользуются привилегиями по причине своего природного превосходства над всеми остальными. По их мнению, чистокровные индейцы и метисы мало чем отличаются от животных, и даже креолы, при всей чистоте их испанской крови, не пригодны для занятия высших постов в государстве. На этом зиждется их право на исключительность, и вдруг получается, что они приняли в свой круг пеона, причем долгие годы ошибочно считали его не просто испанцем, но гачупино, одним из самых блестящих кабальеро в колонии. Словом, ты являешься живым опровержением всех их жизненных принципов.

Я сел на матрасе и уставился на Лизарди, почти неразличимого в мерцающем свете свечи.

– Но я вовсе не желал опровергать ничьи принципы. По образу мыслей я гачупино. И все, что мне сейчас нужно, это возможность объясниться.

– О господи, вот ведь тупица! Неужели не понятно: твоя история не устраивает властей предержащих, поэтому они не желают слушать ее сами и не хотят, чтобы слышали другие. Им важно сохранить свое исключительное положение и дальше держать людей в страхе, поэтому они никак не могут допустить, чтобы над ними смеялись.

– Да что смешного в моей истории? По-моему, как раз наоборот, все очень грустно.

Лизарди вздохнул и снова прилег.

– Ты представляешь собой угрозу для властей Новой Испании.

– Но я ничего им не сделал.

– Если повезет, они тебя просто казнят или заплатят кому-нибудь, чтобы тебе перерезали горло. Для тебя это не худший вариант: куда страшнее, если власти решат держать тебя в заточении, пока ты не состаришься, а твои мозги не размягчатся, как та жидкая каша, которой нас тут кормят. Но в любом случае выпустить тебя на волю никак нельзя. Пойми наконец, власти могут простить настоящего убийцу, вора, даже мятежника или правдолюбца вроде меня – но никогда не проявят снисхождения к человеку, чья история способна выставить их на посмешище. И лично мне это как раз понятно: мы, испанцы, вне зависимости от того, где родились, народ гордый, самолюбивый, не терпящий насмешек. А ведь если ты начнешь повсюду рассказывать, что с тобой приключилось, высокомерные гачупинос, которые считают себя солью земли, сделаются предметом всеобщих насмешек.

Я заговорил, тихо, чуть ли не шепотом, как будто у здешних стен могли быть уши:

– А ведь ты прав. Ни один чиновник не может быть настолько безмозглым, каким показал себя тот нотариус. Теперь ясно, что он попросту писал текст, который был заготовлен заранее. Скорее всего, потом он солжет, заявив, будто я признался во всех тех злодеяниях, которые мне приписывают. Ты прав, amigo, меня наверняка убьют.

– И похоронят истину, – добавил Хосе.

Мы помолчали, потом я сказал:

– Я ошибался насчет тебя, сеньор Лизарди. Ты и впрямь мало что смыслишь в лошадях и женщинах, поединках и клинках, но теперь я вижу, что в руках иных людей перо и бумага могут быть столь же смертоносным оружием, как шпага и пистолет.