Яринка Калиновская - [47]

.. Дитрих, как это сразу выяснилось, был достаточно образованный и не нацист, вроде и не хам. Наоборот, учтивый. И - если бы Яринка не так остро, еще до того, его не возненавидела - даже в чем-то приятный человек...

Одним словом, если бы для мирного времени - человек как человек.

Только от скуки и безделья, от тревог и душевной сумятицы тянуло его на разговоры больше, чем хотелось Яринке. А в разговорах (сознательно или несознательно)

он ставил ее порой в сложное положение своей, совсем ей ненужной, откровенностью. Ненужной еще и потому, что одним из важнейших правил, которого она придержкврлась по совету старших и которое и сама, если не разумом, то инстинктом поняла, было: никогда и ни о чем не расспрашивать Дитриха. Ничто, кроме служебных обязанностей, не должно ее интересовать. И особенно - фронт, положение немецких армий да и все, что касается "политики".

Живет, мол, себе такая дурочка - немного знает понемецки, зачем-то перед самым освобождением района полезла (сдуру, не иначе) в переводчицы, - пусть и живет. . Мало ли каких людей на свете не бывает!

А ему, особенно когда выпьет, в такое ее растительное существование и восприятие окружающего мира верить не хочется, и "легенду" ее о панско-трагическом происхождении он пропускает мимо ушей. А тут еще и работы, собственно, никакой, кроме символической (на всякий случаи, конечно) подготовки к эвакуации.

Вот и сидит Яринка за низеньким столиком возле окна, время от времени поглядывает на улицу, всю в лужах, залитую жидкой грязню и забитую машинами, и одним пальчиком по латинским буквам пишущей машинки отстукивает с ужасными ошибками, к чему Дитрих относится с философским спокойствием. Потом всякие приказы она все равно переведет и размножит по-украински.

"Всем! Всем! Всем! Старостам сельуправ, общественных хозяйств, государственных учреждений, мельниц, крупорушек, пекарен, магазинов, складов и т. д. Немедленно под личную ответственность привести в порядок и подготовить к полной эвакуации все подчиненные вам...

Все, что состоит в вашем распоряжении, - зерно, мука, тракторы, машины и т. д. и т. д. В случае невыполнения - расстрел на месте..."

Яринка ко всему тому, что пишет, относится так же безразлично. Во-первых, ей каждый раз надо не сбиться и после каждой сотни насчитанных военных машин поставить на клочке бумажки крошечную точку. После двадцати пушек пли танков - запятую... Эмблемы, какими немцы так любят украшать свои машины, запоминала и так. (Бывало, что целый день по улице продвигались одни "тигры".) А во-вторых, она очень хорошо знает, что у всех старост, управляющих, директоров и т. д., у каждого лично (и дома, и в учреждении) уже есть изготовленная типографским способом бумажка, начинающаяся точно так, как и эта:

"Всем! Всем! Всем!.. Председателям общественных хозяйств, госхозов и других учреждений!.. Все вы два года, по принуждению или по собственной воле, служите врагам своего народа, устраиваете себе на том сытую жкзнь... Теперь приходит этому конец. Пройдет еще некоторое время, и вы будете отвечать перед народом!

Чем вы оправдаете свою собачью службу у фашистов?..

Спасайте все от эвакуации, сохраните народное добро. Не дайте немцам вывезти машины, скот, хлеб..."

И подпись на той бумажке - "Молния".

Разница в отношении к своей работе между Яринпой и Дитрихом лишь в одном: девушка все знает, но побаивается - а что, ест и где-то найдется подлец и послушается Дитриховой бумажки, а Дитрих, побывав уже комендантом в нескольких районах, знает твердо: все немецкие машины увязли в грязи, все местные, советские тракторы, которые еще вчера были исправными, сегодня, как по команде, зышлм из строя и ждут ремонта. Выходит, альзо .. никакой эвакуации не будет. Тут бы как-то сообразить, чтобы хоть самому вовремя голову унести.

Вот почему Дитриху становится тоскливо. Он закуривает сигарету, подходит к окну, долго смотрит на забитую машинами, залитую черной невообразимой грязью улицу и, вдруг повернувшись всем корпусом к Яринке, спрашивает.

- Слушайте, фрейлейн Иринхен, вы скажите... только правду, есть ли здесь, на оккупированных территориях, хоть несколько, простите, туземцев, которые любили, понимаете, любили бы и уважали бы нас как немцев и как наци? А? Честно!..

- А почему же, - первые дни хитрила Яринка. - Я, например, очень люблю некоторые пьесы Шиллера, стихи Гёте и Гейне и немецкие романы. Ну... Келлермана, Генриха Манна, Вилли Бределя.

- Если принять во внимание наше очень недавнее знакомство, - усмехнулся Дитрих, - то.. Я совсем не знаю, кто это - Бредель?.. Слыхал о Манне, но., достаточно уже одного Гейне, чтобы считать ваш ответ слишком смелым...

Яринка в ответ на это лишь пожала плечами. А он продолжал дальше:

- Вы знаете о том, например, что Гейне еврей?..

- Для меня это не имеет значения. У нас здесь в местечке жило много евреев, и среди них у меня было много близких подруг. Над такими вопросами не было нужды задумываться, мы никогда и не задумывались

- Собственно, до какого-то времени, почти до самой войны, и я тоже... Я, как вам известно, жил и воспитывался в Чехии и сначала тоже не придавал этому значения... Однако вы не ответили на мой вопрос по существу.