Япония. Национальная идентичность и внешняя политика. Россия как Другое Японии [заметки]

Шрифт

Интервал

Это критическое замечание относится главным образом к североамериканской науке и в отношении английской школы международных отношений некорректно. Последняя всегда отвергала позитивизм и отстаивала свою приверженность историческому, интерпретирующему анализу. Основная парадигма английской школы, а именно понятие международного общества (как и значимость этого понятия для настоящего исследования), отдельно рассматривается в заключении книги.

Имеются и другие, новаторские с теоретической точки зрения, описания японской идентичности, не задействованные в настоящем исследовании. Особенный интерес представляет работа Ксавье Гийома (2002), в которой бахтинский диалогический подход используется для интерпретации понятий kokutai (национальная форма государственного устройства) и tenko (обращение) в японской идентичности военного времени.

Несомненно, многие приверженцы обеих школ будут резко недовольны тем, что оба течения рассматриваются здесь под одной шапкой. Однако ни онтологические различия, ни подчеркнутое нежелание обеих сторон иметь что-либо общее друг с другом, ни разъяснения собственных научных позиций через противопоставление себя другому течению (например: Adler 1997, Campbell [1992] 1998: 207–227; Zehfuss 2002) все-таки не отменяют того факта, что ученых, принадлежащих к этим направлениям, объединяет общий интерес к роли идей в международных отношениях.

С методологической точки зрения между пониманием идейных факторов как конститутивных в отношении интересов и пониманием идей как сдерживающего фактора пролегает фундаментальная разница. Если считать идейные факторы конститутивными, получается, что определение национального интереса принадлежит той же дискурсивной формации, что и сами идеи, а если приписывать им исключительно сдерживающую роль, то идеи следует считать лежащими вне рамок формирования национального интереса, но вступающими с ним в причинно-следственные отношения. Каким подходом руководствуется данная работа, не совсем ясно, поскольку, с одной стороны, авторы утверждают, что политическая культура или нормы конституировали политику безопасности Японии (Katzenstein, Okawara 1993: 129; Katzenstein 1996: 5–39, Berger 1998: 18–19), но в то же время приверженность позитивизму заставляет их проводить четкое различие между идейным дискурсом и формированием политики и, по всей видимости, приводит их в ряды сторонников второго подхода при проведении эмпирических исследований, поскольку авторы стремятся объяснить, как нормы, идеи и культура влияют на понимание государством своих интересов (Katzenstein 1996: 30; Berger 1998: 20).

Этим наблюдением я обязан Эндрю Геберту.

Образованных еще при оккупации в 1950 году в качестве Сил запаса Национальной полиции и преобразованных в 1954 году в Силы самообороны (SDF).

Этим наблюдением я обязан Гленну Хуку.

В полном виде этот обзор опубликован в: Asia Cultural Studies (33) за март 2007 года под заголовком «Конструктивизм, идентичность и внешняя политика Японии: критические замечания».

Японское общественное мнение было настроено резко против войны в Ираке: 79 % респондентов высказались против и только 14 % однозначно поддержали американское вторжение (по данным телевизионного опроса канала Асахи 22 февраля 2003 года – см.: www.tv-asahi.co.jp), а поддержка присутствия Сил самообороны в Ираке резко упала после того, как стало известно об отсутствии у Ирака оружия массового уничтожения, а также в связи с ростом в Ираке сопротивления оккупационным силам (см., например, опросы Японской вещательной корпорации по поводу войны в Ираке в 2003 году на сайте NHK).

Тем самым я вовсе не хочу преуменьшить аналитических заслуг любого рода исследований нормативного контекста японской политики безопасности и связанного с ней интеллектуального и общественного дискурса. Скажем, подход, продемонстрированный Хуком (Hook 1996) в его исследовании политики безопасности послевоенной Японии и общественного отношения к ней, фундаментально отличен от обсуждаемых здесь работ, поскольку он тщательно избегает противопоставления господствовавшего до 1945 года «милитаризма» и столь же статичного представления об «антимилитаризме» послевоенной Японии. Вместо этого Хук рассматривает «милитаризацию» послевоенной Японии, которую он понимает как «находящийся в постоянном развитии процесс наращивания влияния военных» (Hook 1996: 6), а также рассматривает перемены в общественном отношении к Силам самообороны, конституции и другим вопросам, непосредственно связанным с безопасностью Японии. В результате в рамках этого исследования рождается сложное, учитывающее контекст и постоянные изменения описание политики безопасности Японии и общественного отношения к ней в послевоенный период.

Понятие «закрытых» и «открытых» идентичностей в чем-то схоже с понятием ограниченной и неограниченной серийности, предложенным и разработанным Бенедиктом Андерсоном в его работе «Спектр сравнений: национализм, Юго-Восточная Азия и мир» (1998).

Задействованный здесь понятийный аппарат не предполагает, что идентичность любого японца складывается как антитеза западному, русскому или какому-либо иному Другому. Как показал Эшис Нэнди в контексте анализа систем знания в Индии, средний индиец при конструкции своей идентичности не зависит от внешних Других (Nandy 1988: 73). Однако то же самое можно сказать о любом случае общественного знания, поскольку оно, за немногими исключениями, не разделяется всеми членами общества. Поэтому в следующих главах я рассматриваю нарративы, получившие, на мой взгляд, наибольшее распространение в обществе и, что важно, разделявшиеся теми, кто так или иначе участвовал в построении отношений между Японией и СССР/Россией.

В этом фильме я удостоился сомнительной чести сыграть второстепенную роль охранника советского трудового лагеря, который ежедневно отправляет японских военнопленных рубить лес, невзирая ни на какие морозы Советского Татарстана (фильм снимался на Хоккайдо), и постоянно издевается над главным героем.

Создается впечатление, что к подобным исследованиям японцев подталкивал не только императив «знай своего врага», но и желание извлечь некоторые уроки – например, использовать российский опыт колонизации Сибири для укрепления собственных позиций в Маньчжурии (Nagaoka 1939).

Не следует путать его с известным политическим философом, о котором речь пойдет в следующей главе. Несмотря на идентичную латинскую транскрипцию, в написании их имен используются разные китайские иероглифы.

Похоже к тому же, что событие «вероломного» нарушения Советским Союзом пакта о нейтралитете, ставшее позже одним из основных аргументов в господствующем нарративе об отношениях с Советским Союзом, воспринималось как минимум частью японской верхушки как естественное и даже законное в последние дни европейской кампании, когда победа СССР над нацистской Германией была уже только вопросом времени (см. беседу с советником Мацухиро в: Watanabe 1947: 268–269). Кроме того, важно иметь в виду, что в годы войны отношения Японии с Советским Союзом обсуждались обычно в контексте треугольника СССР – США – Япония (см., например: Takeo 1941: 308–317), тогда как в послевоенные годы объявление войны Советским Союзом стало рассматриваться исключительно в контексте двустороннего договора о нейтралитете.

Эти цифры означают не процентное соотношение респондентов с положительным и отрицательным мнениями, а являются численным выражением ответов, выбранных ими из целого ряда представленных описательных противоположностей типа добрый/злой, честный/вероломный, благонамеренный/злонамеренный и т. п. Для соотнесения я привожу данные по другим нациям.

Более консервативная сельская аудитория дала куда более низкий процент оценок в пользу Советского Союза: около 4–5 %.

После слияния правого и левого крыла социалистов в 1955 году их объединенные силы в палате советников составили 154 места; объединенные консерваторы имели 299 (Borton et al. 1957: 25).

До середины 1960-х годов Коммунистическая партия Японии занимала, в общем, просоветскую позицию, однако ввиду советско-китайского раскола и хрущевских реформ взяла независимый курс, критический как по отношению к советскому «ревизионизму», так и по отношению к китайскому «догматизму».

Критику марксистского догматизма и научной базы исторического материализма, а также организационной структуры Советского Союза см. в работах Маруямы Масао, наиболее известного и, вероятно, самого влиятельного прогрессивного мыслителя в послевоенной Японии (Maruyama [1956] 1995).

Документы из архивов советской Коммунистической партии свидетельствуют, что на протяжении многих лет СПЯ получала от Советского Союза существенную финансовую помощь (см., например: Nagoshi 1994).

Маруяма, к примеру, начинает свое исследование русской национальной идентичности с замечания о том, что единственными русскими изобретениями всегда считались самовар, печка и тройка, однако тут же говорит, что национальный характер претерпевает заметные изменения, и в качестве доказательства указывает на то, что на смену самовару пришла газовая плита, печку заменило паровое отопление, а тройку – трактор (Maruyama [1941] 1942: 3–5). Симизу (1979), подчеркивая культурную неполноценность России, утверждает, что ее вклад в мировую цивилизацию ограничивается этими тремя изобретениями.

Устойчивая культурная чуждость Японии наиболее ярко присутствовала в западном дискурсе во время торговых разногласий в конце 1980-х и начале 1990-х. В целом ряде опросов общественного мнения, проведенных в этот период, подавляющее большинство американцев отмечали, что Япония представляет для США величайшую угрозу – бо́льшую даже, чем Советский Союз. В многочисленных публикациях, включая и правительственные, выражалась серьезная озабоченность «безусловным стремлением Японии к покорению мира», а также ее «аморальной, манипулятивной, зомбирующей культурой», что во многом воспроизводило довоенный дискурс о «желтой угрозе» (Campbell 1992: 224–240; Littlewood 1996: 208–210).

«Ненависть к корейской волне» (Ken Kan Ryu) Ямано Сарин (2005).

Недавняя магистерская диссертация Скотта Андерсена (2007) по существу является единственной академической работой, целиком посвященной разбору вопроса о Северных территориях в контексте борьбы айнов за признание за ними статуса коренного населения.

Айны не составляют монолитной группы, однако в задачи настоящего исследования не входит рассмотрение существующих внутри этой группы языковых и этнических разновидностей (подробно этот вопрос рассматривается, например, в: Siddle 1996).

В 1933 году на крупнейших островах Кунасири и Эторофу проживали 7 тыс. и 5800 человек соответственно. Население стало расти в 10-х годах XX века за счет миграции с Большой земли: только в 1918 году почти 900 японцев покинули большую землю, чтобы поселиться на Тисиме (большинство японских переселенцев на Хоккайдо переезжали из северо-восточной части острова Хонсю (Hokkaido Cho 1919: 41–44)). На момент советской оккупации численность населения четырех островов оценивалась в 17 тыс. человек (Kimura 1980: 709).

Фуриганой называют значки кана (японский слоговой алфавит), печатающиеся над или рядом с китайским иероглифом для обозначения правильного произношения. Фуригана используется в текстах для детей, а также в тех случаях, когда в тексте фигурирует редкий китайский иероглиф или иероглиф в необычном прочтении, и вероятность того, что читатели его знают, крайне невелика.

Еще раньше, в марте 1951 года, когда центральные японские газеты размышляли над заявлением Джона Даллеса о принадлежности Хабомаи Японии и рассуждали о возможности получить назад часть островов, оккупированных Советским Союзом, Шикотан либо описывался как часть архипелага Хабомаи, либо не упоминался вообще. Причины этой путаницы неясны – вероятно, ее следует отнести на счет ограниченной осведомленности не живущих на Хоккайдо журналистов о захваченных Советским Союзом островах (например: Mainichi, 2 March 1951; Yomiuri, 3 March 1951; Tomaru (ed.) 1993: 5–6).

В этом нет ничего удивительного, поскольку с чисто административной точки зрения все Курилы (включая и северную часть архипелага, которая попала под контроль Японии по договору 1875 года и принадлежность которой России сейчас Японией не оспаривается) управлялись как часть Хоккайдо. Начиная с 1903 года все Курильские острова, включая и Шикотан, управлялись находившимся в Немуро отделением префектуры Хоккайдо (Berton 1992).

Эта концепция подтверждается также и предисловием, написанным главой Ассамблеи Хоккайдо Бандо Хидетаро и Кобаяси Такейи, лидером Альянса по продвижению призывов к возвращению Тисимы (Chishima Henkan Konsei Sokushin Renmei) – одной из первых организаций, стоявших у истоков движения за возврат островов. Предисловие это предваряло одну из первых публикаций, направленных на мобилизацию общественного мнения в Японии. Поскольку оба автора заявляют, что «возвращение островов Тисимы вместе с архипелагом Хабомаи» является «серьезнейшим устремлением» жителей Хоккайдо, можно заключить, что в состав Курильской гряды не входил только архипелаг Хабомаи (Kobayashi (ed.) 1950, iii – vi).

Все эти мероприятия воспринимались, в общем, как часть процесса модернизации, поэтому айны почти не вызывали сочувствия у современных интеллектуалов. Редкое описание разрушительного действия колонизации на айнов, в котором чувствуется уважение к их культуре и обычаям, а также содержится критика действий колонизаторов, можно обнаружить в произведениях Накаэ Тёмин, одного из лидеров Движения за свободу и гражданские права (Jiyu-Minken), посетившего Хоккайдо в 1892 году, и в работах журналиста Хисамацу Йосинори (Nakae [1892] 1990; Hisamatsu [1893] 1990).

Пересмотренный вариант конвенции (МОТ 169), призывающий уважать культуру и традиции коренных народов, появился лишь в 1989 году.

Ранняя редакция этой главы публиковалась под заголовком «Историческая память и Сиба Рётаро: Вспоминая о России, создавая Японию» (Historical Memory and Shiba Ryotaro: Remembering Russia, Creating Japan) в сборнике: Saaler, Schwentker (eds) 2008).

Речь идет о романах «Облако на вершине холма» (Saka no ue no kumo) и «Путь Рёмы» (Ryoma ga yuku). Информация предоставлена автору по электронной почте издательским домом «Бунгеи Сюндзу» 22 марта 2005 года.

Работа Нариты Рюити (Ryûchi 2003) принадлежит к числу редких попыток критического рассмотрения «истории», как она представлена у Сибы. Нарита рассматривает «историю» Сибы в современном ему контексте 1960-х и 1970-х годов: именно этот период, по мнению ученого, оказал особое влияние на представления Сибы о модернизирующейся Японии, что сказалось в замалчивании негативных последствий Русско-японской войны для японского общества.

В ходе исследования мне удалось обнаружить всего два исследования на английском языке – это глава о Сибе в книге Дональда Кина «Пять современных японских романистов» (Keene 2003) и работа Накао «Наследие Сибы Рётаро» (Nakao 2004).

В основном Сиба ссылается на националистическую идеологию школы Мито и на марксизм, однако не обходит вниманием и буддизм. Его определение «идеологии» (shiso) примерно соответствует широкому понятию идеологии как системы мысли, претендующей на полное объяснение мира и предписывающей на этой основе должное поведение. В то же время при рассмотрении «оригинальных форм» Сиба положительно высказывается и о религии (в случае Китая – о конфуцианстве) как о действенном для любой нации средстве «обуздания» людей, то есть как о средстве унификации, позволяющем сдерживать естественное варварство народа с помощью ясного морального кодекса (Shiba 1998c).

Работа Фукуи Юдзо (Yuzo 2004; 61–72) представляет собой одну из редких попыток поставить под вопрос фактическую достоверность, состоятельность интерпретации и общую влиятельность работ Сибы. В центре его внимания – описание битвы за Порт-Артур в романе Сибы «Облако на вершине холма».

Так я перевожу название Nanohana no oki.

В целом у Сибы Япония периода Эдо – хоть она и основывалась не на принципе «общественного договора», а скорее на практике «усмирения человеческого стада» – все-таки представляет собой уникальное позитивное общество, где царят мир и стабильность (Shiba 1976: 108).

Сиба лишь отмечает, что «Южная Тисима» является, «конечно же, японской территорией» (Shiba [1986] 2002: 149).

Атомная подводная лодка «Курск» затонула в августе 2000 года во время военных учений в Баренцевом море. На борту лодки находились 118 человек. Путин не счел нужным прервать свой отпуск, чтобы дать публичные разъяснения по поводу инцидента. Кроме того, в первые дни после аварии российское правительство отказывалось принять помощь по спасению команды, предложенную целым рядом западных стран. Некоторые aналитики утверждают, что, если бы помощь пришла вовремя, жизнь хотя бы части членов экипажа лодки удалось бы спасти.

По данным сайта Международной стратегии ООН по уменьшению последствий стихийных бедствий, в 2002 году ассигнования фонда Ниппон, за вычетом непрямых расходов, составили 368 млн долларов, из которых 52 млн были потрачены в рамках зарубежных проектов (www.unisdr.org/eng/sasakawa/sk-nippon-eng.htm).

Этот факт отмечался в моих беседах с сотрудниками Национальной академии обороны в июле 2005 года и сотрудником Национального института оборонных исследований в беседе, состоявшейся в феврале 2006 года.

Имеется в виду постепенный переход от позиции «нераздельности политики и экономики» (seikei fukabun) в переговорах с Россией к позиции «широкого равновесия» (kakudai kinko), ознаменовавшей смягчение японских требований о приоритете территориального спора над расширением экономических связей, а затем и к «многоуровневому подходу» (jusoteki apuroochi), выдвинутому премьер-министром Хасимото в 1997 году и фактически означавшему отделение территориального спора от прочих областей двусторонних отношений.

9 февраля 2001 года тренировочный школьный корабль «Эхиме Мару» столкнулся c атомной подводной лодкой ВМФ США «Гринвилл» у берегов Гавайских островов во время ее экстренного всплытия. В результате 9 человек из экипажа «Эхиме Мару», включая 4 школьников, погибли. Мори в этот момент играл в гольф и не прервал этого занятия после того, как ему сообщили о столкновении.

Группа, состоящая из ученых, политиков и ведущих бизнесменов обеих стран, сопредседателями которой являлись мэр Москвы Юрий Лужков и бывший премьер-министр Японии Йоcиро Мори. Была учреждена премьер-министром Коидзуми и президентом Путиным в 2004 году с целью укрепления двусторонних отношений и поиска возможных решений территориального спора.

Во многих публикациях отмечалось, что это высказывание вырвано из контекста и намеренно запущено в прессу врагами Судзуки в МИДе (например: Honda 2002).

К примеру, в ноябре 2006 года Россия получила 19,2 %, Северная Корея – 82,3 %, Китай – 29,5 %, Южная Корея – 16,5 %, а США – 7,6 % (Jiji Tsushinsha 2006: 10).

В качестве еще одного возможного фактора, способствующего поддержанию дискурса в его настоящей форме, многие японские коллеги назвали определенный страх, переживаемый японскими политиками, журналистами и другими публичными интеллектуалами по поводу возможной расплаты со стороны крайне правых (uyoku) – ведь именно они являются наиболее ярыми защитниками идеи «национальной миссии».

Агентство управления и координации является одним из главных государственных органов, ведающих политикой в отношении Северных территорий. С 2001 года в процессе слияния с другими правительственными агентствами оно стало частью Министерства внутренних дел и коммуникаций.

В случае российского населения островов отмена визового режима лишь упрощает подготовку к путешествию. Для граждан Японии этот режим имеет куда большее значение, поскольку Япония не признает принадлежность островов России и официально запрещает посещение Северных территорий, поскольку заявление на визу рассматривается как негласное признание принадлежности этих территорий России.

Подобное слияние «международного общества» с Западом в восприятии японских послевоенных элит лучше всего просматривается в программной речи премьер-министра Йосиды, в которой заключение Сан-Францисского мирного договора интерпретируется как «возвращение» Японии в международное общество (премьер-министр Йосида, общеполитическая речь в парламенте, 24 ноября 1952 года, на сайте TD). Как известно, договор, который подписали сорок восемь государств, был составлен американскими чиновниками в сотрудничестве с британскими коллегами и исключал участие в нем «не-западных» СССР и Китая. Более того, договор был неотъемлемой частью японско-американского договора о безопасности, что обеспечивало Японии твердое место в западном альянсе и обосновывало неограниченное продление американского военного присутствия на японской земле.