Яноама - [29]

В тот день я постаралась уйти как можно дальше — боялась, что меня будут преследовать. Ближе к полудню я услышала, как индейцы охотились на обезьян. Они громко кричали: «Ух, ух, ух... их, их, их». Обезьяны, услышав эти крики, пугаются и перестают убегать, и тогда в них можно попасть стрелой. Вечером я нашла дерево с большими корнями. Обложив это место ветками пальм ассай и бакабе, разожгла огонь. Затем сварила несколько бананов, поела и легла спать под деревом. Нога снова сильно распухла и страшно болела. Ночью несколько раз просыпалась от боли и от страха, что костер потухнет. Утром кое-как поковыляла дальше. С трудом одолела крутую гору, густо поросшую пальмами пиассаба. Вечером я добралась до хижины, в которой остановились по дороге к плантации дядя тушауа Рохариве и его жена. Вместе с ними был и отец умершей девочки. Саматари уже передали им, что девочка отравилась жабьими икринками, и они отправились назад в родное шапуно. К счастью, они шли другой тропинкой, и мы не встретились. Несколько лет спустя одна женщина рассказала мне, что на обратном пути отец умершей девочки все время повторял: «Если я отыщу Напаньуму, я проткну ей живот стрелой».

Возле хижины я нашла пупунье и брошенную кем-то собаку. Я обрадовалась, решив, что собака станет моим другом в скитаниях по лесу. Но тут я услышала, как мужской голос позвал ее. Наконец, собака отозвалась, и тогда индеец стал бить ее, а та жалобно завыла: «вуй, вуй, вуй». Когда стих шум шагов, я вернулась в хижину и нашла там корзину. В нее я положила пупунье и пошла дальше.

Тропинка была мне незнакома. Вдруг я увидела сожженное и покинутое шапуно и вспомнила, что уже проходила здесь, когда меня похитили хекураветари. И тут мне пришло на ум, что я сама смогу соорудить маленькую хижину — тапири: ведь я не раз видела, как их возводят индейцы. Я отобрала четыре слегка обгоревших шеста и отправилась в лес, чтобы «заготовить» из них другие, поменьше. Я кусала их зубами — а мои зубы резали дерево не хуже ножа,— и шесты ломались с громким треском. Когда хорошенько надкусишь шест с одной стороны, то достаточно подгрызть его зубами с другой и потом сильно дернуть — он непременно сломается. Затем я отыскала дерево, кора которого, нарезанная полосами, служит индейцам вместо веревок. Три больших шеста я связала в треугольник, а сверху, параллельно друг другу, уложила мелкие шесты и ветки. После этого соорудила наклонную крышу и застелила ее пальмовыми листьями, которые собирала, насаживая на крючковатые сучья. А чтобы вода не протекала внутрь хижины, настелила сверху еще и большие листья диких бананов.

Впервые провела ночь в собственной хижине.

Ночью я все думала: «Надо отыскать тропу, ведущую к шапуно караветари». Вспомнила, что, когда жила у индейцев караветари, к ним пришли в гости арамамисетери и принесли в подарок большие ножи. Я спросила, как эти ножи называются, и индейцы ответили: терсадо. Должно быть, арамамисетери достали их у белых бразильцев. Еще вспомнила, что отец называл эти ножи мачете. Кроме того, индейцы арамамисетери принесли с собой консервную банку, полную маниоковой муки, и сказали, что она называется фаринья. А ведь так называют муку из маниоки и бразильцы. И еще караветари говорили мне: «Чтобы попасть к арамамисетери, нужно пересечь реку, по которой иногда плавают белые» — и показали мне большой гамак белых с зелеными и желтыми полосами — национальными цветами Бразилии.

Весь день безуспешно искала тропинку, ведущую к шапуно караветари. Наступила ночь, а у меня не осталось ни одного пупунье. Я вернулась в хижину и легла спать голодной.

На следующий день нашла в лесу дикую рябину. Обезьяны уже похозяйничали на дереве и, раскачивая ветви, сбросили на землю немало спелых ягод. Я попыталась было влезть на рябину, но ствол был слишком высоким, да к тому же из раны все еще сочилась желтая жидкость. Когда голод очень силен, его уже не чувствуешь. Я поела немного рябины, а остальную завернула в листья, хорошенько связала их и вернулась в хижину. Потом вырыла ямку и положила в нее неспелые ягоды, чтобы они размякли.

Весь следующий день я снова искала тропу индейцев караветари. Вдруг услышала вдали шум: «тук, тук». Оказалось, что это падают на землю плоды укокуи. Индейцы едят не ядро ореха, а мякоть. На земле валялось много плодов, и еще больше погрызли тапиры. Рядом увидела тропу и пошла по ней. Но это была тропа не людей, а тапиров.

Возле большой рябины я соорудила себе хижину. Ночью услышала сильный шум и очень испугалась, решив, что это ягуар. У меня не хватило духу схватить горящую головешку и бросить ее в ягуара, потому что от индейцев я слышала, будто зверь, завидев огонь, сразу кидается на человека. Я хотела взобраться на дерево, но у меня не достало мужества вылезти из хижины. Однако это был не ягуар, а тапир, который пришел полакомиться ягодами рябины. Поздно ночью к рябине пришел еще один тапир. Но я напугалась и утром перебралась в мою первую хижину, возле сожженного шапуно.

Из нарезанной полосами коры деревьев я сделала гамак. В этой хижине я пробыла много дней; днем закутывала головешку и брала ее в хижину: если костер потухнет, то уж головешка наверняка не подведет. Вскоре кончились плоды укокуи, рябину я съела еще раньше, и теперь меня мучил голод. Неподалеку было много гнезд термитов. Обычно индейцы заостренной палочкой начинают ворошить термитник. Белые термиты падают вниз, индейцы собирают их, кладут в листья и потом съедают. Листья с термитами ставят на огонь и добавляют немного соли, которую получают из золы деревьев. Чаще всего этих термитов едят, когда у них должны вот-вот появиться крылья. Если их есть сырыми, то вырвет. Пока у меня был огонь, я ела жареных термитов, раков, муравьиные личинки и самих муравьев.