Только через минуту из темноты вырвался тихий и жалобный звук, точно кто неосторожно коснулся натянутой струны, и вдруг…
Грубый заспанный голос, по-видимому из темного угла комнаты, окликнул сердито:
— Кто тут?
Янко притаил дыхание, но грубый голос окликнул вторично:
— Кто тут?
Черкнули по стене спичкой, стало светло, а затем… Ах, боже! Послышались ругань, удары, детский плач, крики: «О! ради бога!», собачий лай. В окнах забегали огоньки, в усадьбе поднялся шум, суетня…
На следующий день Янко стоял уже перед судом у вуйта[9].
Неужто хотят судить малого в качестве вора?… Вероятно. Посмотрели на него войт и судьи, как он стоял перед ними с пальцем во рту, с широко раскрытыми испуганными глазами, маленький, худой, запачканный, избитый, не зная даже, где он, что нужно от него этим людям. Как тут судить этакое создание, которому всего десять лет, которое еле держится на своих слабых ножках. В тюрьму его, что ли?… Где уж! Надо же притом иметь и немного жалости к детям. Пусть его попросту возьмет сторож да пусть постегает маленько розгой, чтобы другой раз неповадно было, и все тут.
— Ну, конечно!
Позвали Стаха, что был сторожем.
— Возьми-ка его да постегай для памяти.
Стах мотнул глуповатой головой, головой зверя, захватил Янка под мышку, точно котенка, и понес его на гумно. Дитя будто не понимало, что с ним происходит, или уж очень было запугано, оно не издало ни одного звука, лишь смотрело из рук, как смотрит пойманная птица. Почем ему знать, что это с ним хотят делать. Только когда Стах на гумне сгреб его своими лапами, растянул на земле, поднял рубашонку и вытянул прутом со всего плеча, тогда только Янко вскрикнул:
— Матуля! — И как его сторож розгой ударит, он свое: «Матуля, матуля!», но все тише, слабее, и наконец удары раздавались по-прежнему и уже не сопровождались детскими криками. Янко замолк.
Бедная, разбитая скрипка!..
И глуп же ты, скверный Стах! Разве бьют этак детей? Ведь это же было мало и бессильно, в чем и раньше душа-то держалась!
Пришла матка, взяла ребенка, но уж должна была донести на руках до дому… На другой день Янко не поднялся, а на третьи сутки, вечером, он умирал спокойно под толстым рядном.
За стенкой, в листве черешни щебетали ласточки, солнечный луч прорывался в оконце, окружая сиянием спутанные светлые кудри и бледное личико ребенка, в котором не было уже ни кровинки. Луч этот был точно открытой дорогой отходящей детской душе. Благо, что хоть теперь открылась ей широкая дорога ярких лучей, ее жизненный путь был поистине путь страшно тернистый. Между тем исхудалая грудь подымалась еще слабым дыханием, а по выражению детского личика было видно, что оно жадно ловит голоса деревни, врывавшиеся в открытое окошко. Был вечер, и девки, возвращаясь с сенокоса, пели: «На зеленой, на травушке!», а со стороны ручья лились переливы свирелей. Последний раз слушал музыкант Янко, как пела деревня… На рядне с ним рядом лежала его тесовая скрипка…
Вдруг лицо умирающего ребенка прояснилось, и побелевшие уста пролепетали:
— Матуля…
— Что, сыночек? — спросила мать, подавляя подступившие к горлу рыдания…
— Матуля! Будет ли у меня на том свете настоящая скрипка?
— Будет, сыночек, будет! — ответила мать, но уж не могла сказать ничего больше, потому что в груди ее поднялась горькая жгучая жалость: «О боже! боже!» — И она повалилась грудью на сундук и заревела точно безумная или как человек, которому стало ясно, что уж не вырвать ему свою любовь из когтей смерти.
Да и не вырвала, — когда, поднявшись, она посмотрела на ребенка, глаза маленького музыканта были открыты, но неподвижны, а лицо носило печать какого-то напряженного и как будто мрачного величия. Луч солнца отошел также…
Мир тебе, Янко!
* * *
На следующий день господа вернулись из Италии в свою усадьбу. Вернулась молодая барышня с женихом. Жених говорил барышне:
— Quel beau pays que l'Italie![10]
— И что за народ, — настоящий народ художников. On est heureux de chercher la-bas des talents et de les proteger…[11] — добавила барышня.
Над музыкантом Янко шумели березы…
