Яма слепых - [20]

Диого Релвас держался за это сравнение, хотя оно пришло ему в голову только сегодня утром. Он просто упивался им. Оно казалось ему точным. Ведь как бы это ни было странно, даже человек с характером может поддаться слабости. Тут он вспомнил, о чем он подумал, когда говорил о сахаре, даваемом той же рукой, что бьет кнутом. Только сегодня он наконец достиг своего: Эмилия Аделаиде стала с ним мягче. Имение Араужо в Синтре должно было пойти с молотка, но дочь, продолжая свою линию поведения, даже в письме не известила его об этом. Он чувствовал, что гордость ее непоколебима, и в то же время понимал, что гордость ее — это его собственная гордость, доставшаяся ей по наследству. Ему было больно, что она восстала против него самого, но одновременно именно этим он и восхищался.

Аукцион начался до обеда; народу собралось не густо, что естественно в такое время, когда по дорогам ходит столько бродяг. Хорошо еще, что они просят только милостыню! К тому же не так много людей, кто в настоящий момент держал бы деньги для покупки с торгов имения. Чтобы не уронить чести семьи, явился Мануэл Араужо — брат покойного и предложил свою цену. Когда Релвас сделал знак, чтобы ее подняли, тот подошел к нему и попросил, чтобы Релвас не настаивал на преимуществе в данном деле. Но Диого Релвас повел правым плечом с безразличием человека, к которому не относится только что сказанное, и подождал ответных действий соперника. Теперь они сражались друг с другом, беря верх попеременно. Цена имения достигла той, что была до начала кризиса.

Однако Мануэл Араужо поднял ее еще на сто мильрейсов и, вставив монокль, отвернулся, не дожидаясь дальнейших событий. Казалось, он бросил кость-это было сравнение самого Релваса, а потому Релвас спросил его:

— Я что-то не понял, Мануэл Араужо, вы мне несколько минут назад сказали… Я стал туговат на ухо. Что-то связанное с продажей имения?…

Диого Релвас знал, что, кроме компании «Королевская почта», этот хитрец занимался делами железнодорожной компании, куда вовлек и своего брата — его зятя, припася для него своей щедрой рукой все беды, как, например, ту, со шпалами — превосходные шпалы, которые через два года все были заменены, так как никуда не годились. Релвас и Мануэл Араужо были друг с другом не в ладах.

— А-а, — продолжал он, — я понимаю, что, поскольку деньги от продажи имения должны пойти на уплату долгов вашего брата, вы предложили мне поднять цену, или н-нет? Так что, похоже, все кончилось так, как должно.

Мануэл Араужо, приняв надменный вид, отвернулся, однако Диого Релвас тут же повернул его к себе. «Пеняй на себя», — подумал он с горечью.

— Так вот, божий человек, сперва бы надо было поздороваться. — И, понизив голос, добавил: — Так вас интересовало имение?

Похоже, что интересовало…

— Таково было желание семьи…

— О, что касается этого — не беспокойтесь, оно достанется вашим племянникам и моим внукам, перейдет к настоящим хозяевам, не так ли?…

Никогда он не любил этих типов, которые носят монокли. У человека с моноклем всегда презрительный вид. Релвас добил его:

— Я хочу просить вас об одном одолжении. Сущий пустяк! Никогда больше в своей поганой жизни не утруждайте себя приветствием в мою сторону. Вам понятно? — Он наступал на Араужо. — И не смотрите на меня так. Я не люблю такого холодного взгляда. Доставьте мне удовольствие, взгляните приветливей.

Выставленный на посмешище перед людьми, Мануэл Араужо беспокойно взглянул на судейских аукциона, точно прося денонсировать брошенный ему вызов, но, поняв несостоятельность избранной им защиты, грубо бросил:

— Долго ждать придется. И потом… они холодны от презрения.

Это было то самое магическое слово, которого, как позже говорил Релвас кучеру, он только и ждал.

Мощный удар в челюсть отбросил закричавшего вдруг Араужо на приличное расстояние; Релвас подошел к нему и каблуком сапога прижал его плечо к полу и, занеся над ним второй сапог, указывал ему глазами на зад, куда он собирался его приложить, — место, по которому бьют трусов.

— Сейчас ты заговоришь по-другому!

Тут к Релвасу подошли и попросили не устраивать скандала, гак как собирался народ. Ведь это стыд для обоих — все-таки родственники.

— Родственники ли, это еще вопрос. Большой вопрос. Я не имею ничего общего с этим сбродом…

И он пошел к поджидавшему его экипажу. Вслед ему полетела какая-то угроза, но он даже не обернулся. Потом, уже сидя в экипаже, вспомнил, что не дал кое-какие распоряжения нотариусу, и, приказал кучеру подогнать экипаж поближе к месту происшествия.

— Бумаги о покупке имения оформите на имя Эмилии Аделаиде Вильяверде Релвас.

— Ваше превосходительство хотели сказать Релвас Араужо, — поправил нотариус с извиняющимся видом.

— Я сказал: Релвас. Моя дочь — Релвас, и только Релвас. И не забудьте это!

Возвращаясь из Лиссабона, он посмеивался. Заехав в имение Кампо-Гранде, он вручил бумагу Эмилии Аделаиде, но они не обменялись ни единым словом. Однако в голосе дочери зазвучали радостные нотки, те самые, которых он не слышал после похорон зятя. Рука с кнутом протягивала теперь пряник. Однако лошадь, что сидела в дочери, не лизала ему руки — это как бы возвышало ее.