Яконур - [21]

— Не надо, молчи… А знаешь, я не могу запомнить твое лицо, глаза помню, а так — не получается… А ты меня хорошо запомнил, технарь?

* * *

На груди у себя Элэл обнаружил метки — кресты; их понаставили, видно, врачи, когда подключали к нему свои провода.

Тоже, космонавт…

Из тех, кто старым путем — без ракеты на небо.

Ну нет, так просто он не дастся!

Время пройдет — и он встанет на ноги, у него ребята, у него дела, планы; критический момент позади, теперь бы только пошло все как надо — и он поднимется.

Все будет хорошо.

Он так решил. Так и будет.

Обидно! Когда чувствуешь в себе настоящие возможности и представляется наконец случай эти возможности реализовать, обратить их в большое дело, и вот уже дело пошло, закрутилось, принесло первые плоды, и другие, распробовав эти плоды, радуются вместе с тобой и подтверждают, что дело твое стоящее…

Обидно. Когда ты счастлив, когда наконец обнаруживаешь в себе способность быть счастливым не только в работе, находишь где-то в себе дар к счастью, понять не в состоянии, как жил ты раньше, чем ты жил без этого, чем прежде была твоя жизнь, — и тебе везет еще и настолько невероятно, что тебя понимают, тебе отвечают, ты это счастье обретаешь…

Обидно.

Работать — нельзя.

Посетителей — нельзя…

Пришла старенькая нянечка, похлопотала вокруг него; уходя, остановилась в дверях:

— Знаете, я по голосу человека определяю, есть в нем жизнь или нет.

Элэл приподнял голову, хотел повернуться к ней; вспомнил, что и это ему не разрешено.

— Как глиняный горшок вот, знаете? Постучишь по нему и определишь, трещина есть или нет.

У нянечки были голубые глаза, совсем уже светлые, она не мигая смотрела на него от двери и тихо объясняла:

— У некоторых голос глухой, после душевной травмы особенно… Без энергии. Человек вроде всем интересуется, но уж только так. Знаете, без сил и без любопытства. Так только, дожить бы… У вас, я слышу, жизнь есть!

Элэл улыбнулся ей.

— По голосу слышу, — сказала нянечка и постучала по двери. — Нету трещины.

— Спасибо, — сказал академик.

Нянечка ушла. Он поудобнее устроил голову на подушке и закрыл глаза.

Открыл глаза.

Еще глянул на метки, на кресты у себя на груди.

Первое соприкосновение со смертью было у него в детстве…

Он бегал в школу в поселок; у него была обязанность по утрам, перед школой, заходить к Путинцеву, будить его, это была главная обязанность и любимая. Однажды он постучал в окно, как обычно, а Путинцев не отозвался, не зажег лампу, не помахал ему рукой; постучал еще — нет ответа… Он стал коленями на завалинку и заглянул в окно. При свете утренней луны он увидел Путинцева на стуле у рабочего стола, плечи скошены, голова опущена; он решил, что Путинцев уснул за своим рабочим столом…

Взломали дверь…

Мать Путинцева приехала к нему на Яконур из Швейцарии, везла ему юношеские его рукописи, где-то, на какой-то из границ, рукописи пропали. Путинцев пережил мать на сорок дней. Похоронили их рядом; Путинцева несли по тропе, которую он проторил в снегу для матери.

При утренней луне впервые познакомился Элэл со смертью…

Отец Элэл поехал на Яконур студентом на практику, поехал — и остался там надолго; мама стала работать на Яконуре после университета; так они встретились. Родился Элэл. Потом уехали в Ленинград; началась война, отец посадил Элэл с мамой в поезд, они вернулись на Яконур. Мама болела, мальчиком занималась Косцова, метод у нее был свой, особенный: Косцова читала ему энциклопедию.

У него остались детские воспоминания об отношениях, которые были у отца с мамой. Он успел тогда понять: это были возвышенные отношения. Теперь ему даже казалось временами, что они говорили друг другу «вы». Нет, они говорили «ты»; но были — на «вы». Как бы ни складывалась жизнь, как бы ни оказывались они заняты. А они были люди занятые. И жизнь, бывало, складывалась по-разному.

Да, он успел понять…

Когда мама стала болеть, отец перешел на другую работу, чтобы ухаживать за ней. Мама быстро, невероятно быстро подурнела, постарела, за несколько месяцев она сделалась неузнаваемой; отец продолжал находить поводы дать ей знать, что она молода и красива.

Иногда вдруг что-то вспоминалось… виделось Элэл снова…

На Яконуре мама ему говорила: здесь мы с отцом нашли любовь. Она говорила: мы нашли здесь любовь к Яконуру и друг к другу, нашли счастье, и ты здесь родился; не забывай, что такое Яконур для всех нас, для нашей семьи, для нашего рода. Она повторяла это не раз… Он привык к тому, что его судьба изначально связана с Яконуром. Пожалуй, с тех лет он все ждал чего-то от Яконура, ждал, когда же Яконур сыграет в его жизни ту роль, которую предназначила, предрекла мама; ждал, когда Яконур за него возьмется. Мама была уверена, что свою судьбу и свою любовь он найдет там, на Яконуре, — как это было у нее и у отца…

Отец погиб в блокаде, заснул, их называли заснувшими. Мама умерла вскоре после возвращения в Ленинград.

Вечерами и по воскресеньям отец делал мебель. Потомственный интеллигент, он переодевался и становился мастеровым. Тут ничего не было от праздности. Тут были убеждения, доставшиеся отцу от его родителей. Это была его пашня. В доме пахло свежеоструганным деревом, лаками… Отец радовался, когда видел, что сыну нравится помогать ему… Одно кресло чудом уцелело; Элэл взял его с собой. Было такое удовольствие сидеть в нем, в отцовском кресле с высокой спинкой, резными подлокотниками, в добротном старом, обитом кожей кресле, сделанном руками отца, для которого эта работа означала пахать…