Яконур - [12]

Начинал Савчук токарем, пальцы и сейчас помнят гладкие податливые рукоятки, вечерами стал учиться, после университета быстро сделал одну работу, другую, он не терял темпа, он чувствовал в себе силу для многого, искал задачу, которая требовала бы такой силы, какую он знал в себе; ему только надо было увидеть такую задачу, — если б он ничего не сделал в науке, то поднял бы отстающий колхоз, или заключил трудный мирный договор, или провел блестящую операцию на сердце… И тут возникла проблема Яконура. Это требовало его специальности. А главное — его внутренней силы. Он приехал, возглавил институт и объявил войну комбинату.

Даже союзники упрекали Савчука за то, что для него наука — не главное. Он не притворялся. Он нашел свое дело. Он не страдал из-за того, что наукой оно было только отчасти. Это не принижало его дела.

Он говорил себе, что в такой ситуации и на этом месте человек должен вести себя соответствующим образом. Он, Савчук, отвечал за озеро Яконур. Отсюда — все его поступки.

Кто-то должен был занять категорическую позицию, вызвать на себя главный удар и тем послужить Яконуру. Савчук взял это на себя.

Другим казалось, что он принимает решения с ходу. У него была его обязанность, она решала.

Но иногда он чувствовал, — уже не хватает и его сил. Вот давление подскочило…

Он оказался под лучами мощных источников, почти лазеров. Он рисковал реально. Не раз над ним ломали шпаги. Но — держался.

Утверждали, что он против развития экономики в крае; Савчук объяснялся, не всегда успешно. Его не понимали, вот он и тратил себя на споры вместо науки… Ему ставили в вину, что он говорит без доказательств; и он нажимал в институте, чтобы получить обоснования… Его подозревали в неискренности, говорили, что он извлекает выгоды из своей категорической позиции, что позиция его худа только внешне, а на самом деле — хлебная, дает ему популярность и поддержку кое у кого. Да он бы мог покрупнее иметь звездочки на академических своих погонах и при гораздо меньших затратах самого себя, это ж надо его здоровье, чтоб до сих пор ничего, кроме гипертонии, не заработать… Э, мало ли еще что говорили!

Бывал, конечно, он и не прав; при этой-то своей массе, при том, что на больших оборотах вынужден работать, нет-нет повернется да и заденет кого-нибудь, придавит, — бывало, однако без злого умысла.

А что это, собственно, за речи он себе позволяет… Обиделся на кого-то? Позор! Оправдывается? Стыдно!

Устал.

Савчук подошел к столу и вызвал машину. Пора ехать в аэропорт. В самолете поспать можно будет…

* * *

Лена заварила чай, и вот теперь Захар сидел с белой фаянсовой кружкой в глубоком кресле и выслушивал Якова Фомича.

— Что, — говорил Яков Фомич, — трудно, значит, быть научным сотрудником?

Яков Фомич внимательно посмотрел, что там на лице у Захара, хмыкнул и направился к стене, занятой стеллажом с книгами. Захар пил чай и улыбался. Лена следила за Яковом Фомичом и ждала.

— Вот мне сказал как-то Снегирев, помните, радиационная химия воды, реакторами занимался, — так вот, я поздравил его девятого мая, а он мне ответил: знаете, Фомич, в атаку под обстрелом подняться вместе со всеми было легко, а на совете встать одному — бывает не под силу…

— Мне надо на кухню, — сказала Лена.

— Сядь, — Яков Фомич указал жене место в кресле у окна и перевел палец на Захара. — Да… Сочувствую. — Яков Фомич вздохнул и покрутил головой. — Как же быть? Из лаборатории-то ведь вас не выкуришь, уж на это вы не согласитесь.

— Не согласится, — поддакнула Лена.

— Что же с вами делать? Кем мне вас в институте пристроить? — Яков Фомич поскреб голую макушку. — А, вот! Идея! Прибором. Самое лучшее для вас быть прибором. Каким-нибудь безобидным. Стоять себе на полке. Спокойно. Чтоб никто не тронул!

— Пыльно, правда, — сказала Лена.

— Мелочи, — отмахнулся Яков Фомич. — Что там. Прекрасная мысль. Как, Захар? Согласны? Ладно, обращаю вас в прибор. Внимание! Раз, два… Стоп. А однажды какой-нибудь студент вздумает использовать вас в бредовой схеме. Он полезет за вами на верхнюю полку и уронит вас. Вы — вдребезги. Ну, предположим, он сумеет снять вас благополучно. Случается. Тогда он пережжет вас при включении. Тоже никуда не годится. Кругом, видите, превратности судьбы…

Яков Фомич положил руки на плечи Захара.

— Сочувствую вам! Крепитесь… Послушайте, а не приступить ли нам прямо к ужину? Захар, прошу вас, посидите, а мы с Леной закончим на кухне сложные приготовления…

Захар поднялся, пошагал по комнате; остановился у стеллажа, рассматривая книги.

Яков Фомич, разумеется, попадал точно, как всегда… Захар и не отбивался. Он не был в обиде, он не мог обижаться на Якова Фомича; он был смущен — как обычно при разговорах с хозяином этого дома.

Смущало Захара внимание, с которым его здесь встречали. Его принимали тут как равного; а Захар был не из тех, кто уверен в себе, он беспокоился, что окажется не на высоте, и заранее горевал в ожидании момента, когда Яков Фомич конечно же обнаружит свою ошибку.

Захар был талантлив и при этом относился к себе пренебрежительно. У него всегда находился повод тревожиться, чувствовать себя виноватым и стараться искупить какие-то свои грехи, прошлые, настоящие или вероятные в будущем.