Якоб спит - [4]

Только вечером, когда зашло солнце, мы снова настроились на новости местной радиостанции «Беромюнстер». Соседи уже давно отправились на боковую, а мы все еще прислушивались к эху знакомых голосов, внушавших такое доверие…

Теодор X. из Лондона,

Ханс О. из Парижа,

Хайнер Г. из Нью-Йорка…

Их интонация сформировала и надолго закрепила в наших крестьянских головах представления о большом, широком, открытом мире, о далеких городах и конфликтах.

Большим и указательным пальцами Франц зажимал переносицу: чтобы лучше вас слышать, говорил он, глотая какую-то таблетку. Против тяги к дальним странствиям и боли.

Солнышко, мой младший брат, проводивший в бездействии долгие утренние часы, первым без памяти влюбился в ультракороткие волны.

Из-за модных шлягеров и заводного американского и немецкого рок-н-ролла, который иногда просто срывал его со стула, он уверовал и в рекламу пылесосов северных соседей.

Но это произошло намного позже, чем бабушка окончательно прекратила борьбу против растущих на подбородке волос и стала богомолкой о здоровье.

7

После птиц и рыб дед решительно переметнулся к пчелам. Вы должны есть мед, дети, говорил он. Я сделаю его для вас.

Он построил свой рай для насекомых рядом с кладбищем. И вскоре даже приобрел иммунитет к их укусам. Он готовил для них сахарную воду, заменял соты, смахивал с летков мертвых трутней, приветствовал маток.

Если рой улетал, дед нырял в свой персональный молодильный колодец: мазал бритую голову медом и возвращал беглецов домой — в виде жужжащей короны.

И у матки есть жало, но оно ей нужно только для того, чтобы победить или погибнуть в поединке с соперницей. Трутни же, напротив, беззащитны, и когда приходит срок, их уничтожают на бойне для трутней, толковал он нашим подручным пекарям. Эту проповедь он читал им каждую весну и осень, заставляя их очищать свой мед.

Куда ни сунься, везде было липко, иногда пчела оказывалась у кого-то во рту, и бедняге требовалась скорая помощь. Вечером жидкое золото в кастрюлях и стеклянных банках оказывалось на кухонном столе: запасы на зиму. Холодные зимы, внушал мне дед, едва я пошел в школу, то есть вышел в люди, можно перезимовать, если есть хлеб с медом и носить голубую военную шинель.

Траченная молью, свернутая в скатку шинель была незамедлительно извлечена на свет Божий из своего волосяного ранца и распорота. Портной Бреттшнайдер — австрияк, втеревшийся в наше семейство путем женитьбы на тетке и с полным правом носивший свою фамилию, снял с меня мерку. По мнению взрослых, прочный материал, погоны, серебряные пуговицы и огромная поясная пряжка с острым шипом должны были непременно перейти ко мне.

Во время примерки в мастерской Бреттшнайдера я стоял столбом и казался себе настоящей мумией, а он сидел на своем портновском столе, скрестив ноги, как черт. С худой шеи свисал потертый сантиметр, на коем он в любой момент мог меня повесить.

Мама все беспомощнее и печальнее теребила грубое синее сукно на своем бедном сыночке. Она уж и сама не рада была этой затее. Вокруг наших голов жужжали мухи.

Помни, солдат, о долге. Твой пост, солдат, на Волге, верещал на тирольский лад Бреттшнайдер, окидывая самодовольным взором свою наметку.

Поднялась метель, на поле битвы опустились сумерки, в мастерской портного стало жутко.

Я совсем сник и, следуя нашей семейной традиции, начал задыхаться. И вдруг все исчезло: кайзеровские маневры втершегося в семью австрияка и его швейцарских союзников — пчеловода-моралиста и пекаря-вахмистра.

Мама пообещала купить мне на зиму теплую куртку с карманом «кенгуру». Я снова обрел дыхание. Мама обняла меня. В тот день мы с ней больше не расставались.

8

Встань и иди! — каждое утро говорила бабушка моему брату. Она балансировала на одной ноге, умоляюще воздевая к потолку подагрические руки. Восьмичасовой пассажирский с прицепленным к нему пустым товарным вагоном проносился мимо нашего дома вниз, в долину. Оконное стекло дребезжало.

Брат приподнимал голову и по команде бабушки слабо цеплялся за прикроватную тумбочку. От напряжения у него на лбу угрожающе набухали вены. Через несколько секунд он снова скукоживался. Утренние известия заглушали жалобные вопли целительницы.

Бабушка решилась на крайнее средство. Незадолго до Рождества она пригласила на молитву всех братьев и сестер своей общины. Бледнолицые из часовни Св. Лазаря поспешили на ее зов. Под их мрачное бормотание тумбочка у нас на глазах медленно приподнялась с пола, но мой брат так и остался сидеть.

Перепуганных родителей, которые ненадолго вышли из дому, чтобы хоть немного подышать воздухом в эти самые тяжкие дни года, а вернувшись, застали на пороге толпу закутанных до бровей сектантов в черных бахилах, мы заверили, что во время радения ничего дурного с нами не случилось. Бабушка признала свое поражение.

Правда, она еще прибавила:

Чет — нечет.

Идет — не идет.

Не идет — пойдет, — и почти пришла в себя, но все-таки потом вместе со своей набожной братией вернулась в неотапливаемую часовню.

Отец в ярости сорвал с петель ставень и швырнул его на рельсы.

Мама плакала.

Мы снимали кассу. Я, как всегда, отвечал за медные и никелевые деньги, складывая раппы, бецлеры и цвайбецлеры высокими, чуть ли не до потолка, столбиками. Серебром занималась мама. Отцу было проще всего. Обычно ему нужно было подсчитать всего несколько бумажных купюр.