Якоб решает любить - [19]
Когда имперские драгуны и пехота с громким криком бросались на них в атаку и новички, некоторые еще почти дети, содрогались от ужаса, он спокойно втыкал в землю сошку, засыпал в ствол мушкета черный порох, заряжал свинцовую пулю и ждал. На противоположном холме поднимался дым, через мгновение раздавался гром орудий, и со знакомым холодным шипением начинали падать пушечные ядра, не долетая или перелетая их. Однако некоторые попадали и в самую гущу, пробивая бреши в рядах солдат. Он все еще ждал, разве что руки его становились влажнее, а во рту пересыхало.
Только тогда открывали ответный огонь свои канониры, а по флангам навстречу противнику пускалась кавалерия. Пикинёры выставляли пики, чтобы защитить мушкетеров, и наступало то краткое мгновение тишины, когда все они, вынужденные жить и умирать в одиночку, дышали как единое тело. Тело из оборванных, ожесточенных, обезображенных мужчин, готовое уничтожать или быть уничтоженным. И Каспар, первый Обертин, такой же оборванный, обезображенный и ожесточенный, был одним из них.
Имперцы приближались. Там, где их не удавалось сдержать ни ядрам, ни кавалерии, они стремительно продвигались к Каспару с товарищами — если кучку наемного сброда вообще можно назвать товарищами. Среди них было много убийц, разбойников с большой дороги, мародеров. Когда можно было не опасаться врагов, они опасались друг друга.
Всадники обнажали шпаги и потрясали ими над головой, а потом пригибались и пускали коней в галоп. Каспар клал ствол мушкета на сошку и присматривал себе первую жертву, тщательно выбирая цель в сплошной окутанной пороховым дымом стене из людей и лошадей. «Ближе. Еще ближе», — шептал он, прицеливаясь. Когда Каспар переметнулся от имперцев на сторону шведов, потому что те больше платили, он настоял на том, что сохранит свой старый мушкет, менее удобный и требующий сошки, и сумел быстро убедить командира в преимуществах своего оружия.
Выстрелить с четырехсот с лишним футов и попасть в цель, затем снять с берендейки порцию пороха, достать пулю, зарядить, снова выстрелить и попасть. Вот в чем заключалось искусство Каспара — на таком расстоянии убить дважды. После этого он хватал, что попадало под руку: пику, кинжал, шпагу, — и продолжал свое дело. Он пронзал человеческие тела, как теплые калачи. Он вспарывал животы, словно взрезал хорошую ветчину, что отнимал у крестьян во время грабежей.
Ведь он всегда был голоден, даже когда сражался. Он много пил, чтобы заглушить похмелье и унять дрожь в руках, но вот наесться досыта ему едва ли когда случалось. Провиант подвозили редко, приходилось добывать самому. Поэтому он был рад каждому бою, голодное брюхо вызывало жажду отнимать чужие жизни. В такие минуты голова у него кружилась только от убийства. «Они и так были почитай что дохлые, — говорил он. — Я им только маленько помог».
Я не уверен, что Каспар когда-нибудь существовал на самом деле, слишком уж много времени прошло с тех пор. Но уверен, что легенда эта добралась до Баната вместе с лотарингцами, основавшими Трибсветтер. Дед рассказывал ее так же часто, как в свое время Фредерик Обертин, — так все уверяли. Она стала настолько неотъемлемой частью нашей памяти, что ее уже невозможно было вычеркнуть. Для рода Обертинов она была чем-то вроде краеугольного камня, установленного на трупе той эпохи, когда людей косили чума, голод и Великая война.
Каспар покинул свой отряд и уже несколько дней продирался через густой еловый лес в Вогезских горах. Этой безлунной ночью он опустился на землю под каким-то деревом, споткнувшись о его мощные корни. Ощупав ствол, он решил, что это дуб. Дальше на севере, под Агно, встречались такие деревья, обхватить которые могли только несколько человек.
Вообще-то на севере ему жилось хорошо, сначала они со шведами взяли город, потом пришлось отступать. Они вырезали врагов, потом вырезали их самих. Всего лишь переменчивая военная удача. Так продолжалось годами, только каким-то чудом он до сих пор оставался в живых.
Возле дерева как-то странно пахло. Каспар узнал бы этот запах, если бы не валился с ног от усталости. Ведь поля сражений были знакомы ему куда лучше, чем родной дом в Дьёзе. В двенадцать лет его отняли у родителей мародерствующие наемники.
В его памяти остались только отдельные картины. Мать лежала на соломенной кровати с раздвинутыми ногами, вся в крови, живая или мертвая, непонятно. Отец, словно переломленный пополам, висел, перегнувшись через край колодца, потом мужчины сбросили его вниз. Он помнил лошадей, груженных добром его семьи. Но сколько раз с тех пор он сам тоже мародерствовал, грабил и насильничал, никому не давая пощады?
Ему были непривычны звуки ночного леса. Большую часть жизни он прожил в крепостях и полевых лагерях, да еще среди прелестниц и игроков, следовавших за армией нескончаемым обозом. Тысячи их были — тех, кого кормила война.
Тишина дикой природы оказалась совсем не тишиной: едва слышные внезапные шорохи и крики животных приводили его в большее смятение, чем отряд вооруженных до зубов ландскнехтов. Он не привык быть один. Когда он сражался, другие сражались так близко, что их кровь смешивалась. Когда он спал, другие спали, тесно прижавшись к нему, чтобы спастись от холода. Когда они насиловали, то и это делали вместе.
