Ягодные места - [103]

— Гляди-кось… Циолкошиха приперлась… Эко чудо!

Товарка захихикала:

— Да они, говорят, только крапивными да щавельными щами обходятся. Сказывают, даже одуванчики едят. А по крапиву Циолкошиха в перчатках ходит. Перчатки до локтя… Бальные. Крапивная дворянка…

Первая мещанка подозрительно задумалась:

— А все же ее муженек в епархиальном загребает немало… Куда они только деньги девают?

Товарка захихикала еще пуще:

— На звезды тратит… Его никто не издает, так он сам свои книжки печатает…

И они обе прыснули, сотрясая телесами, так что опаленные гуси заплясали в их руках.

Варвара Евграфовна робковато подошла к мяснику:

— Мне бы говядины кусочек…

Мясник вальяжно оправил бороду, расчесанную на две стороны:

— А вам какая говядина, барыня? Суповая али для чего другого? Есть и филейная — для английского бифштексу оченно хороша.

Варвара Евграфовна торопливо его остановила:

— Суповая…

Мясник, несколько понизив услужливость тона, но все-таки почтительно, доложил:

— Осмелюсь предложить вот этот кусочек… Мозговая косточка. Сахарная.

Ловко взвесил на безмене.

— Всего три фунта с походом.

Варвара Евграфовна замялась:

— А нельзя ли вот этот кусочек — поменьше… Мне бы фунта на полтора…

Мясник мирно поменял куски на крюке безмена:

— Отчего же нельзя? Так бы и сказали, барыня… Но тут поболе, чем на полтора. Почти на два тянет.

Варвара Евграфовна, чувствуя на себе взгляды подошедших двух мещанок и мучительно краснея, упорствовала:

— А вы отрубите…

Мясник со вздохом бросил кусок мяса на чурбак, потом задержал топор:

— Ну ладно, чего уж там… Сочтемся, барыня…

Обладательницы двух паленых гусей, насмешливо созерцавшие эту сцену, мгновенно переменились, когда Циолковская повернулась к ним лицом.

— Здрасьте, Варвара Евграфовна! Давненько не виделись!

— Здравствуйте… — неохотно сказала Варвара Евграфовна, пытаясь пройти между двумя гусями.

— Что-то вы, матушка, с лица спали… — участливо наплыла на нее первая мещанка.

Вторая соболезнующе затараторила:

— Довел тебя твой благоверный, матушка, довел… Одна кожа да кости. Ухватиться не за что. А наш бабий скус — он в мясе состоит… — и самодовольно похлопала себя по отменным бокам.

Первая доверительно склонилась к Варваре Евграфовне:

— Гляжу на тебя, Варвара, и диву даюсь — как ты свово мужа терпишь? Это же страшный человек…

Варвара Евграфовна вдруг улыбнулась:

— Страшный… А я и сама страшная… — И что-то такое жутковатое проступило в ее обтянутых желтоватой кожей чуть азиатских скулах и в маленьких темных зрачках, что мещанки невольно расступились.

— Ну и мымра… — оправившись от испуга, сказала первая мещанка. — А и вправду страшная… Глазами ипнотизирует, страхолюдина… Сказывают, нехорошими делами они у себя займаются… Оловянные ложки ейный муж скупает и из них золото плавит… Чудо-юдина блаженный…

— Не такой уж он блаженный, ежели из олова золото вытворяет, — покачала головой вторая мещанка. — А ты как свово гуся — с яблоками или с капустой употребишь?

— Не угадала… — довольно усмехнулась первая мещанка. — Я его, подлеца, с рисом и с черносливом заделаю — на полном ушиве…

А Константин Эдуардович, где бы вы думали, он в это время был? А был он на винном заводе, уважительно сопровождаемый под руку его хозяином — купцом Семирадовым. Семирадов был совсем не похож на купца девятнадцатого века, каких изрядно описывал в своих пиесах Островский. Был он сыном одного из таких купцов, скончавшегося лет пять назад, не приведи господь какою смертью — куском бараньей ноги в масленицу подавился. В отличие от папаши, оставившего ему пребольшое наследство, молодой Семирадов не носил ни смазных сапог, ни чуйки, ни бороды, волосы в скобку не стриг и репейным маслом не сдабривал, а, напротив, был в парижской клетчатой тройке, в лакированных штиблетах, на кои были напущены гамаши, в шелковом галстуке, заколотом крупным рубином, рыжие волосы, подкурчавленные в Москве на Кузнецком у Жоржа, выбивались из-под мягкой лондонской шляпы с умело сделанной вмятиной. Семирадов говорил (правда, с нижегородским акцентом) по-французски и по-английски, имел осетровое дело в Астрахани, мукомольное хозяйство в Твери, несколько бань и трактиров в Саратове, подбирался к автомобильному производству на паях с бельгийцами, собирал картины импрессионистов и баловался столоверчением. Винный завод был для него чем-то вроде семейкой реликвии — именно с него начинал его почивший в бозе папаша, традиционно уженивший в бытность приказчиком обувного магазина дочь хозяина и открывший с помощью приданого это хмельное веселое дело. Семирадов-младший, чьи обе дочки учились в епархиальном училище у Циолковского, в отличие от других калужских купцов над Константином Эдуардовичем не посмеивался, хаживал к нему в мастерскую, ощупывал его дирижабли, а потихоньку и его намерения.

Дирижабли Семирадова весьма интересовали. Сейчас осетры в Париж приходилось возить из Астрахани слишком морочным путем — частью по воде, частью по железной дороге, беспрестанно меняя лед. А вот дирижабль, набитый осетрами, бьющими в огромных ваннах могучими хвостами по родной волжской водичке, экспортируемой вместе с ними по воздуху прямо на Елисейские поля, — это Семирадова впечатляло. Русское дворянство, наблюдаемое Семирадовым с чувством презрения и превосходства, уже давненько сильно попахивало, как залежавшая осетровая туша, и сколько оно ни меняло вокруг себя лед — это не помогало. По мнению Семирадова, будущее зависело от союза денег с наукой, и поэтому он интересовался всевозможными изобретениями гораздо больше, чем знакомствами с графами и князьями, что еще не так давно льстило бы купеческому самолюбию. Поэтому Семирадов так и обхаживал Циолковского.